Идеалист
Шрифт:
Елена Павловна (открою наконец имя его мамы, чтобы не склонять всуе, ставшее подозрительным, слово «мать») пришла в ужас от смеси писаревщины с базаровщиной и попыталась натравить на сына изящную словесность, томных балерин и бородатых живописцев, однако без видимого успеха. Если что-то и задержалось в последнем, самом мелком фильтре его сознания, то благодаря лишь природной музыкальности… Вот Вам и гены! Нам так и не удалось обойтись без них. Илья страстно любил петь, он пел, еще до того, как научился говорить, и я подозреваю (как жаль, что этот факт невозможно проверить), появившись на свет, он не закричал, как нормальные дети: «караул, куда я попал!», а запел что-то вроде: «Широка страна моя родная!» В шестнадцать лет он знал все известные у нас мужские арии и половину женских, благо голос его блуждал в это время (в зависимости от настроения и обеда) по всей средней части нормально расстроенного домашнего пианино. На почве музыкальности возник и его первый настоящий комплекс: не научившись играть ни на одном инструменте (вначале он признавал
Я вижу, как мой въедливый читатель, обремененный обширнейшими познаниями и бесчисленными уменьями, ядовито-снисходительно улыбается: тоже мне комплекс, да и не поздно в шестнадцать-то лет… вот ежели бы он любил каким-нибудь странным образом собственную бабушку… Понимаю, понимаю — вам, перешагнувшему в своем развитии через любовь к двенадцатилетним нимфеткам, разумеется скучно. Тем не менее, в этом романе не будет ни крови, ни кровесмесительства. Если же мне когда-нибудь станет нечего делать (как я мечтаю и боюсь этого), я наверчу вам такое… ну, скажем, про гениального пианиста и композитора, который, страдая болезненной тонкостью кожи, не переносил обнаженного тела, а каждое прикосновение к клавишам доставляло ему муку. На этой почве во мраке подсознания у него вызрел целый комплекс комплексов, от которых он решил наконец избавиться, убив своего отца и переселившись в его шку… пардон, кожу.
Илья слишком серьезно относился к музыке, чтобы затевать с ней легкий флирт. Да и когда ему было? Он участвовал во всех олимпиадах, (всегда занимая почему-то второе место и воспринимая это, как поражение), сражался в шахматных турнирах, занимался английским и осваивал массу других полезных вещей, которые должен знать и уметь идеальный человек, то бишь ученый… Вот именно — идеальный человек! С этого следовало бы начать, иначе вы ничего не поймете, — он мечтал, с тех пор, как научился этому искусству, об идеальном человеке, и суворовец почему-то был только первой и, прямо скажем, не лучшей моделью идеального человека. Вначале он просто рассчитывал его встретить, целенького, прекрасного: идешь себе по улице, и вдруг — ах! вот он! Затем он начал искать — в книгах, кино, театрах, но видел только обломки: там рука, там пол-лица, божественного с одной и уродливого с другой стороны… Афины после невиданного землетрясения, растоптанные копытами миллионов варваров — груды обломков и ни одной целой статуи! К этому так привыкли, что большинство (со многими девятками в конце) свято верило, что целых статуй вообще никогда не было и быть не может, природа, дескать, не терпит совершенства. Он, однако, продолжал искать, а, когда устал (в ранней молодости так быстро устаешь), попробовал склеить разрозненные обломки силой воображения, получилось нечто зыбкое и лучезарное. Оно ускользало, разваливалось… было так трудно его удержать, и тогда он решил материализовать его… в самом себе. Вот, так-с! А теперь смейтесь, я подожду.
Имейте, однако, в виду, что шестнадцать лет ему было в 1959 году, а за двадцать лет очень многое изменилось. Не стану отрицать, впрочем, что даже для своего времени он был… инфантилен? — нет, мерзкое слово, не успеешь его произнести, как немедленно появляется рыхлый, дебелый большой ребенок… Ну да судите сами. В десятом классе любовь была для него унизительным и постыдным состоянием, — дьявольским искушением, ниспосылаемым для испытания и закалки характера. Правда, он ходил со своим лучшим и единственным другом — «талантливым математиком и гениальным поэтом» — на танцы, но только как натуралист. Правда, он позволял себе изредка потанцевать, но только для развития координации и чувства ритма. Правда, он был увлечен девочкой из параллельного класса, но только за ее неженский проницательный ум и широту взглядов: он рассказывал ей про метагалактики и марсианские каналы, она слушала, не перебивая, и покорно опрокидывала голову к звездам. Когда однажды он по-братски поцеловал ее в щеку, она постыднейшим образом раскисла, пустилась в объяснения… одним словом, женщина есть женщина.
***
Прошу прощения, дорогой читатель, я вас слегка одурачил: в сущности, это была не Глава I, а Вступление, ведь я хорошо знаю, что вы никогда не читаете вступлений, а подготовить вас надо было. Конечно, если бы я мог начать примерно так: «С самого утра его одолевало дурное предчувствие. Выходя из дома, он зачем-то сунул в карман пистолет. Под ноги метнулся черный как сажа Джимми. Тьфу, наваждение! — сплюнул он, зябко поеживаясь, — нервишки пошаливают…», если бы я мог так начать, мне незачем было бы заманивать вас звоном серебра и посулами золота. Увы, в моем романе не будет ни агентов, ни трупов, и, если намеки, которые я наболтал скороговоркой, не пробудили в вашем сонном мозгу даже искры интереса, значит, вы не мой читатель. Adieu! Довольно я словесными ужимками тащил за собой ваше дохлое внимание!
Я начинаю спокойно и последовательно, без обманов и трюков потрясающую историю, а вам делаю последнюю уступку — оставляю за следующей главой номер два.
Глава II
Какие грубые, циничные мерзавцы, — размышлял Илья, — и как они обращаются с женщинами — уму не постижимо! Откуда у них эта наглая самоуверенность, легкость? Он вспомнил, как с полгода назад двое приставали при нем к девушке: «неужели мы вам не нравимся? Пойдемте, повеселимся». Она чуть не плакала, он вступился и в результате — подрался. Для них, по-видимому, не существует проблемы сближения, они действуют — как сказал его однокурсник (из той же породы) — по принципу: пришел, увидел, взял. Поразительное слово — взять, и еще это — самец. Грубое, волосатое слово, но что-то в нем все-таки есть… Сила? Да, и власть — власть над ближними… Неужели власть над хрупким, легко ранимым человеком может давать такое удовлетворение? Подавлять и без того слабое существо? Странно.
Две остановки — от метро до университета — Илья почти всегда шел пешком: он инстинктивно сторонился больших скоплений народа. По этой же причине он поздно завтракал, поздно обедал, когда столовые уже готовились к закрытию, и поздно ложился спать. В «ленинку» он ездил тоже только в те дни и часы, когда там было пусто и уютно — под вечер в субботу или воскресенье. Он занимал свой любимый стол — в левом углу у окна — набирал огромную стопку книг и погружался в беглый осмотр. Наткнувшись на что-нибудь особенно интересное, он аккуратно выписывал данные книги, чтобы взять ее в университетской библиотеке и по-настоящему проработать у себя в комнате, где в полной тишине и одиночестве только и можно было заниматься серьезными вещами. Такой стиль жизни сложился сам собой, как только на четвертом курсе он получил отдельную комнату и немного ослабло рабство обязательных семинаров и лекций. Ему повезло — волна уплотнений гналась за ним по пятам, но так и не настигла его: следующий четвертый курс жил уже по двое, аспирантов начали уплотнять в 1967 году, когда он был уже аспирантом второго года.
К концу длинной, совершенно пустой аллеи, которая густой перезрелой зеленью отгородила его от всего мира и только бледным синтетическим небом напоминала о большом городе, мысль его, след которой он давно потерял, вынырнула откуда-то с категорическим выводом в зубах: он искусственно ограничивает себя, упускает что-то очень важное, он превращается в заскорузлого книжного червя. Когда первый испуг прошел и жалкий скрюченный призрак растаял, Илье захотелось музыки, смеха, разговоров.
Жмурясь от яркого света проходной, Илья рассеянно кивнул вахтерше и, не показывая пропуска — вежливого аспиранта знали все церберы университета, — прошел во дворик. Где-то громко, призывно булькала танцевальная музыка. Он поднял голову: на балконе восьмого этажа толпился народ, вздувались и хлопали полотнища гардин. Забежав на минутку к себе и оставив плащ и папку, Илья по лестнице спустился на восьмой этаж, ощущая в ногах приятную дрожь. Попасть на вечер, однако, оказалось не легко: косяки голодных до развлечения студентов рассеивались двумя молодцами с флегматичными физиономиями и красными повязками. К счастью, их командир знал Илью в качестве председателя английского клуба…
Вечер приятно отличался от обычных танцев: было свободно, не душно, музыка не громыхала, в горле не першило от дыма. Можно было даже присесть, однако Илье хотелось понаблюдать: в гостиной было много незнакомых лиц и всюду слышалась польская речь. Вот высокий тонкий парень в голубой рубашке со множеством пуговиц встряхивает кудрями с томной улыбкой на лице, а его красивая полная девушка почти неподвижно держит сложную прическу угольно-черных волос, только подрагивают огромные розовые клипсы да удивительно белые руки мягко подчеркивают ритм. Вот завсегдатаи всех университетских вечеров, удивительная пара — изящный камбоджийский принц Бант и рослая, длинноногая шведка Ивонна. Ее роскошные волосы цвета свежего сливочного масла то рекой стекают на грудь и плечи, то окутывают лицо, и она то и дело стряхивает их, не нарушая нисколько рисунка танца. Стройные, неправдоподобно длинные ноги ее ступают вкрадчиво и быстро. Она не была красивой, но столько гибкой грации было в каждом ее движении, таким счастьем светилось веснушчатое лицо, таким элегантным в темном приталенном костюме был ее принц, так слаженно и вдохновенно они танцевали, что возле них, как всегда, собралась группа бескорыстных почитателей. Илья присоединился к ним, чувствуя, как ноги его дрожат в такт с нервным, запутанным ритмом. Ивонна заметила его, улыбнулась и помахала рукой, он ответил и вдруг неудержимо захотел танцевать.
Пел Джеймс Браун — «mister soul». Безжалостный ритм хлестал по ногам, высокий взвинченный голос певца томил и мучил. «Страшная, порабощающая музыка, — подумал Илья, — пригласить ее на правах старого друга? Наверняка мавр не позволит…» Но и приглашать на один-два танца незнакомую девушку ему не хотелось — это вживание, привыкание к незнакомому телу, конфузы непонимания… Нет, ему бы сплясать один танец, чтобы разрядить эти тысячи пузырьков с кислородом в мышцах спины и ног, и домой, в келью. Он дарует себе один-два танца за месяцы воздержания — весь август он лазил по Эльбрусу, замеряя, как эта глыба испортила гравитационное поле, и заслужил два танца. «Банг, один танец, можно?» — решился он, когда кончилась наконец бесконечная баллада Брауна. «Нет, она танцует только со мной» — ответил принц, глядя куда-то в сторону, чтобы не смотреть снизу вверх. «Проклятый ревнивец!» — бормотал Илья, пробираясь сквозь пеструю толпу танцующих в другой конец гостиной, где, судя по всему, происходило нечто интересное.