Идиот
Шрифт:
– У-ве-ряю вас, - улыбнулся Иван Петрович, оглядывая князя.
– О, я ведь не потому сказал, чтобы я… сомневался… и, наконец, в этом разве можно сомневаться (хе-хе!)… хоть сколько-нибудь? То-есть даже хоть сколько-нибудь)! (Хe-хe!) Но я к тому, что покойный Николай Андреич Павлищев был такой превосходный человек! Великодушнейший человек, право, уверяю вас!
Князь не то чтобы задыхался, а, так сказать, "захлебывался от прекрасного сердца", как выразилась об этом на другой день утром Аделаида, в разговоре с женихом своим, князем Щ.
– Ах, боже мой!
– рассмеялся Иван Петрович: - почему же я не могу быть родственником даже и ве-ли-ко-душному человеку?
–
– вскричал князь, конфузясь, торопясь и воодушевляясь все больше и больше: - я… я опять сказал глупость, но… так и должно было быть, потому что я… я… я, впрочем, опять не к тому! Да и что теперь во мне, скажите пожалуста, при таких интересах… при таких огромных интересах! И в сравнении с таким великодушнейшим человеком, потому что ведь, ей богу, он был великодушнейший человек, не правда ли? Не правда ли?
Князь даже весь дрожал. Почему он вдруг так растревожился, почему пришел в такой умиленный восторг, совершенно ни с того, ни с сего и, казалось, нисколько не в меру с предметом разговора, - это трудно было бы решить. В таком уж он был настроении и даже чуть ли не ощущал в эту минуту, к кому-то и за что-то, самой горячей и чувствительной благодарности, - может быть, даже к Ивану Петровичу, а чуть ли и не ко всем гостям вообще. Слишком уж он "рассчастливился". Иван Петрович стал на него, наконец, заглядываться гораздо пристальнее; пристально очень рассматривал его и "сановник". Белоконская устремила на князя гневный взор и сжала губы. Князь N., Евгений Павлович, князь Щ., девицы, все прервали разговор и слушали. Казалось, Аглая была испугана, Лизавета же Прокофьевна просто струсила. Странны были и они, дочки с маменькой: они же предположили и решили, что князю бы лучше просидеть вечер молча; но только что увидали его в углу, в полнейшем уединении и совершенно довольного своею участью, как тотчас же и растревожились. Александра уж хотела пойти к нему и осторожно, через всю комнату, присоединиться к их компании, то-есть к компании князя N., подле Белоконской. И вот только что князь сам заговорил, они еще более растревожились.
– Что превосходнейший человек, то вы правы, - внушительно, и уже не улыбаясь, произнес Иван Петрович, - да, да… это был человек прекрасный! Прекрасный и достойный, - прибавил он, помолчав.
– Достойный даже, можно сказать, всякого уважения, - прибавил он еще внушительнее после третьей остановки, - и… и очень даже приятно видеть с вашей стороны…
– Не с этим ли Павлищевым история вышла какая-то… странная… с аббатом… с аббатом… забыл с каким аббатом, только все тогда что-то рассказывали, - произнес, как бы припоминая, "сановник".
– С аббатом Гуро, иезуитом, - напомнил Иван Петрович, - да-с, вот-с превосходнейшие-то люди наши и достойнейшие-то! Потому что все-таки человек был родовой, с состоянием, камергер и если бы… продолжал служить… И вот бросает вдруг службу и все, чтобы перейти в католицизм и стать иезуитом, да еще чуть не открыто, с восторгом каким-то. Право, кстати умер… да; тогда все говорили…
Князь был вне себя.
– Павлищев… Павлищев перешел в католицизм? Быть этого не может!
– вскричал он в ужасе.
– Ну, "быть не может"!
– солидно прошамкал Иван Петрович: - это уж много сказать и, согласитесь, мой милый князь, сами… Впрочем, вы так цените покойного… действительно, человек был добрейший, чему я и приписываю, в главных чертах, успех этого пройдохи Гуро. Но вы меня спросите, меня, сколько хлопот и возни у меня потом было по этому делу… и именно с этим самым Гуро! Представьте, - обратился он вдруг к старичку, - они даже претензии по завещанию хотели выставить, и мне даже приходилось тогда прибегать к самым, то-есть, энергическим мерам… чтобы вразумить… потому что мастера дела! У-ди-вительные! Но, слава богу, это происходило в Москве, я тотчас к графу, и мы их… вразумили…
– Вы не поверите, как вы меня огорчили и поразили!
– вскричал опять князь.
– Жалею; но в сущности все это, собственно говоря, пустяки и пустяками бы кончилось, как и всегда; я уверен. Прошлым летом, - обратился он опять к старичку, - графиня К. тоже, говорят, пошла в какой-то католический монастырь за границей; наши как-то не выдерживают, если раз поддадутся этим… пронырам… особенно за границей.
– Это все от нашей, я думаю… усталости, - авторитетно промямлил старичок; - ну, и манера у них проповедывать… изящная, своя… и напугать умеют. Меня тоже в тридцать втором году, в Вене, напугали, уверяю вас; только я не поддался и убежал от них, ха-ха! Право от них убежал…
– Я слышала, что ты тогда, батюшка, с красавицей графиней Ливицкой из Вены в Париж убежал, свой пост бросил, а не от иезуита, - вставила вдруг Белоконская.
– Ну, да ведь от иезуита же, все-таки выходит, что от иезуита!
– подхватил старичок, рассмеявшись при приятном воспоминании: - вы, кажется, очень религиозны, что так редко встретишь теперь в молодом человеке, - ласково обратился он к князю Льву Николаевичу, слушавшему раскрыв рот и все еще пораженному; старичку видимо хотелось разузнать князя ближе; по некоторым причинам он стал очень интересовать его.
– Павлищев был светлый ум и христианин, истинный христианин, - произнес вдруг князь, - как же мог он подчиниться вере… нехристианской?.. Католичество - все равно что вера нехристианская!
– прибавил он вдруг, засверкав глазами и смотря пред собой, как-то вообще обводя глазами всех вместе.
– Ну, это слишком, - пробормотал старичок и с удивлением поглядел на Ивана Федоровича.
– Как так это католичество вера нехристианская?
– повернулся на стуле Иван Петрович; - а какая же?
– Нехристианская вера, во-первых!
– в чрезвычайном волнении и не в меру резко заговорил опять князь: - это во-первых, а во-вторых, католичество римское даже хуже самого атеизма, таково мое мнение. Да! таково мое мнение! Атеизм только проповедует нуль, а католицизм идет дальше: он искаженного Христа проповедует, им же оболганного и поруганного, Христа противоположного! Он антихриста проповедует, клянусь вам, уверяю вас! Это мое личное и давнишнее убеждение, и оно меня самого измучило… Римский католицизм верует, что без всемирной государственной власти церковь не устоит на земле, и кричит: Non possumus! По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительно продолжение Западной Римской империи, и в нем все подчинено этой мысли, начиная с веры. Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор все так и идет, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, фанатизм, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, все, все променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово?! Как же было не выйти от них атеизму? Атеизм от них вышел, из самого римского католичества! Атеизм, прежде всего, с них самих начался: могли ли они веровать себе сами? Он укрепился из отвращения к ним; он порождение их лжи и бессилия духовного! Атеизм! у нас не веруют еще только сословия исключительные, как великолепно выразился намедни Евгений Павлович, корень потерявшие; а там уже страшные массы самого народа начинают не веровать, - прежде от тьмы и от лжи, а теперь уже из фанатизма, из ненависти к церкви и ко христианству!