Иду к людям (Большая перемена)
Шрифт:
— Ничего особенного, ну ударил меня разок, но, Нестор Петрович, сделал он это абсолютно нечаянно. Как было-то? Мы вывалили из школы, и он захотел размяться, мышцы, говорит, затекли, начал боксировать, бух-бух. — Ляпишев показал, как Ганжа молотил кулаками окружавшее его пространство. — Он думал, перед ним пустой воздух, и хрясь, а в нём оказалось моё лицо. В воздухе то есть, сам не знаю, как оно попало туда, — пояснил Ляпишев. — В общем, Нестор Петрович, если кто виноват, так это я!
Теперь я и сам разобрался с его лицом. Вокруг левого глаза Геннадия наливался фиолетовым
— Виновны вы, а в милицию угодил Ганжа. — Я уже обрёл способность анализировать. — Получается неувязка. Вам не кажется, Геннадий?
— Только на первый взгляд. А почему? А потому как в это время мимо ехал патруль. Ну и сержанты решили, будто он меня метелит от души. Я, конечно, стал объяснять, так, мол, и так, но вы знаете Ганжу. Он начал чудить, то да сё. А вам, мол, известно, кто перед вами? Внебрачный ребёнок секретаря ООН! Они обиделись, считаешь, мы дураки, и загребли: оскорбление при исполнении и самозванство, мошенничество то есть. Теперь он в пятом отделении. Нестор Петрович, надо вытащить Гришку! Перед вами ведь нет преград. Вы как танк!
— Ну какой из меня танк, — пробормотал я самокритично. — Посмотрите на меня, Ляпишев.
Он посмотрел на мои мускулы и сказал:
— Пусть не тяжёлый, но лёгкий танк — это точно.
— Ладно. Вам небось пора в цех, Ступайте, трудитесь, я помозгую, пока буду приводить себя в норму… Ляпишев! — остановил я его на пороге. — Где вы узнали мой адрес? Коровянская ещё наверняка спит.
— Уже бодрствует! Я прежде забежал к ней домой. Чуть не увязалась со мной. Как же, ей интересно, будет что рассказать. Фары во! — Ляпишев выпучил глаза, изображая Вику. — Но я отшил, нам только её не хватало, — доложил Ляпишев и убежал на завод.
И всё-таки Геннадий что-то утаил, и, может, основное, — Ганжа зря не будет махать руками. И конечно, этот малый способен вывести из себя кого угодно, даже ледяной столб, а блюстителей порядка и подавно. И всё же он не преступник.
За утренним туалетом и скудным холостяцким завтраком я обдумывал, как вызволить Ганжу из кутузки. Потом взял с этажерки одну из своих любимых книг, сунул в портфель и отправился к Светлане Афанасьевне. Я знал, где живёт наша филологичка, однажды, в сильный ливень, я после уроков, поймав такси, развёз по домам её и географичку.
А жила она на тихой тенистой улице, в старом одноэтажном особняке, где ей принадлежала, как сейчас это выяснится, небольшая однокомнатная квартирка. Я вошёл во двор, проследовал вдоль кирпичной белёной стены, увитой чёрным одичавшим виноградом, и постучал в дверь над крылечком в три низких ступени.
Светлана Афанасьевна уже была на ногах, причёсана, одета и, главное, свежа, в отличие от меня, ещё смурного после ранней побудки. Она походила на петербургских барышень со знаменитых Бестужевских курсов своим изяществом и светлым одухотворённым лицом. Такими их я себе представлял по книгам и снимкам из дореволюционных журналов. Только эти барышни носили длинные платья до пят и не бегали по строительным лесам в защитной пластиковой каске, гоняясь за своими учениками.
«Не будь Лины, я бы непременно влюбился в Светлану, до того она мила и элегантна. Надеюсь, это произведёт впечатление и на милицейских чинов», — подумал я, любуясь Светланой Афанасьевной.
— Вы мне нужны, — сказал я с чувством.
— Нестор Петрович, что с вами? Вы не в себе? — забеспокоилась Светлана Афанасьевна.
— Вы угадали. — И я рассказал о беде, случившейся с Ганжой, а закончил так: — А вы поможете вытащить его из милиции!
— Ни за что! — воскликнула Светлана Афанасьевна. — Пусть его спасают другие. Те, кто рядом!
— Вы обиделись на ученика?! Ай-яй-яй, уж от вас-то я такого не ожидал, — искренне признался я и пошутил: — А может, это ревность?
— Я ревную Ганжу? Нестор Петрович, вы действительно сегодня не в себе, — сказала Светлана Афанасьевна запунцовев.
— Тогда помогите нам обоим.
— Так и быть, я помогу. Но лично вам. И в последний раз. Вечно вы меня втягиваете в какие-то истории, — пожаловалась она.
— На то я и учитель истории, — сострил я и понял: крайне неудачно. И малодушно списал это на раннее утро.
На улице мы поймали такси и поехали в пятое отделение. По дороге я посвятил спутницу в свой план.
— Ну как? — спросил я с небольшим налётом самодовольства.
— По-моему, вы заразились от Ганжи. — И Светлана Афанасьевна обречённо махнула рукой: — А, делайте что хотите.
Начальником отделения был пожилой подполковник в тёмно-синем милицейском мундире, сидевший в прокуренном кабинете с зарешечёнными окнами.
— Что у вас? — спросил он невыразительным механическим голосом и, наверно, в двадцатый раз за это утро, будто работал на конвейере, а мы к нему приплыли на ленте. Мой расчёт на привлекательность спутницы не оправдывался, начальник остался к ней равнодушен.
— Мы с поручением из вашего горотдела, — соврал я нахально и впрямь в духе Ганжи. — Насколько нам известно, вас намерены представить к очередному званию. И нас попросили… Мы — педагоги. Светлана Афанасьевна — учитель языка и литературы. И нас попросили аттестовать вас по части вашей грамотности. То есть как вы пишете, много ли ошибок. Грамматических, естественно.
— Какая-то мухретика! Раньше такого не было. Кому какое делю, как я пишу? Важно, как борюсь с преступностью! — Подполковник даже побагровел от возмущения.
— Времена меняются. Новые веяния, — вздохнул я сочувственно. — Сейчас идёт кампания за повышение культуры. На производстве, в государственных учреждениях и, в частности, в правоохранительных органах. Нам так и сказали: «Милиция помимо прочего должна быть и образцом культуры».
— И что же? Вы будете меня экзаменовать? — угрюмо пробурчал подполковник.
— Ну что вы?! Мы проведём коротенький диктант. Проверим, как вы написали. И вынесем своё заключение. Вот и вся недолга.
За моей спиной горестно вздохнула Светлана Афанасьевна. Подполковник метнул в мою соратницу встревоженный взгляд и оробело спросил: