Иду на грозу. Зубр
Шрифт:
А сейчас, летом, улица выглядела неузнаваемо. Газоны лежали полные до краев жирной травы. На липком асфальте лениво бродили сытые голуби. И только в витринах громоздились те же пыльные коробки кофе.
Непонятно, как он почувствовал, что именно этот дом — ее дом, что заставило его с такой уверенностью свернуть под высокую арку? В списке жильцов прочел: «Романов А.В. — кв.11». Память старалась изо всех сил, единственный спутник в этом путешествии в прошлое.
Он присел на скамейку дворового садика, лицом к парадному. Плавились стекла, слепые от солнца. В распахнутых
Малыши играли со щенком. Они нахлобучили на него бумажную шляпу. Щенок вырвался, подбежал к ногам Крылова, тявкнул и помчался дальше. Женщины на соседних скамейках посмотрели на Крылова и зашептались. Он вынул записную книжку. Там были разные записи, перечитывать их было неловко: благие намерения, которые так и не выполнены, глубокомысленные замечания, которые никогда не могут пригодиться.
«Плазма — шаровая молния El. World № 14».
«Интересно проверить, как проходит гипноз, если гипнотизера оградить сильным полем».
«Прочесть о тающем льде у Санина».
До чего ж быстро человек обрастает невыполненными замыслами и тащит, тащит их за собой всю жизнь.
«У человека нет электрического органа, а есть мышцы, поэтому он старается все сводить к механике. Электрический скат, вероятно, поступал бы иначе».
Любопытно, как поступил бы скат на его месте? Вряд ли он стал бы сейчас сидеть здесь и читать записную книжку.
Солнце припекало затылок. Он откинулся на спинку скамейки и принялся разглядывать окна. Вдруг он сообразил, что сегодня воскресенье, он помнил об этом и раньше, но только сейчас ему пришло в голову, что раз сегодня воскресенье, то она могла уехать за город. А может быть, у нее отпуск и она на даче? Он вскочил и вошел в парадное. Одиннадцатая квартира оказалась на последнем этаже. Крылов нажал кнопку. В глубине квартиры прозвенело. Ему захотелось убежать или подняться на чердачную площадку и посмотреть оттуда — кто откроет дверь? Он оглянулся — по лестнице неторопливо поднимались две старушки.
— Внучку не разрешают нянчить, — сказала одна из них. — Деньги, а на что мне их деньги.
За дверью послышались шлепающие чужие шаги. Надо спросить, не живет ли здесь… Какую-нибудь фамилию. Он лихорадочно пытался придумать какую-нибудь фамилию, любую фамилию, и не мог.
Дверь открылась. Перед ним стоял высокий мужчина, растрепанный, в пижаме, босой. Припухшие глаза его ничего не отражали, там было мутно, как в запотевшем стекле.
— Раньше времени явились. Ну да ладно, — сказал он.
— Простите, мне нужно… — начал было Крылов, но мужчина перебил его:
— Я, я самый и есть Алексей Романов, да проходите же вы. — Он сердито втащил Крылова, захлопнул дверь. — И ради бога, помолчите, голова трещит, все одно ничего не слышу. Сперва посмотрите, потом будете высказываться.
По коридору, мимо прикрытых дверей, он привел Крылова в большую комнату с застекленным фонарем, на полу стояли подрамники, множество холстов лицом к стене, валялись окурки, воздух был спертый, на кушетке лежала грязная подушка, измазанный красками столик уставлен бутылками, и на тарелке коричневые пирожки.
— Садитесь спиной к свету, — сказал Романов. — Алкоголю хотите? Ну и шут с вами.
Он взял ближайшую картину и поставил ее на мольберт.
Крылов прислушался: в квартире было тихо. Ситуация, подумал он. А, будь что будет!
— Отсвечивает? — спросил Романов. — Подвиньтесь. Еще. Вот сюда.
Он подождал, снял картину и поставил следующую.
— Отдерните занавеску! Мало. Да шевелитесь же вы. — Он покрикивал, почти не глядя на Крылова, и взгляд его оставался тусклым и безразличным, и движения, которыми он снимал и ставил картины, были машинальны.
Крылов послушно отодвигался, наклонял голову к все время думал: а что, если Наташа в соседней комнате, за стеной?
— Ну как? — спросил Романов.
— Очень интересно, — громко сказал Крылов. — А что это за станок?
— Да не орите вы. При чем тут станок? Ну, строгальный. Устраивает? Важно было показать глыбу металла, покорную человеку. Контраст холодной стали с человеческой рукой.
Пока он, снисходительно морщась, объяснял картину, Крылов искал следы Наташи, хотя бы малейший признак ее присутствия, что-нибудь связанное с ней.
— Подходит? — нетерпеливо спросил Романов. — Эту я отложу. Вы вообще смыслите что-нибудь в живописи?
Крылов заставил себя вглядеться, он задавал какие-то вопросы, кивал, поддакивал.
Закопченный белозубый машинист стоял у паровоза. Паровоз был нарисован здорово, совсем как настоящий. Машинист тоже был красивым и могучим.
«Гидростроители». По плотине шли строители, все могучие и белозубые и нечеловечески железобетонные.
Двери в коридор полуотворены, и ни звука не слышно.
Красиво освещенные сталевары — опять могучие, улыбчивые и опять не люди, а тупые роботы, — сколько таких бездушных картин видел он — в гостиницах и домах отдыха, в фойе кино.
— Невероятно, — говорил Крылов. — Неужели вы сами все это придумали?
— Ну и послал мне бог… — говорил Романов. — Это ж с натуры. И плотина с натуры.
— …Важно установить равновесие между формой и цветом, — зевая, говорил Романов. — Вот как Здесь, оптимистическое соотношение…
— Совершенно правильно, — говорил Крылов, — каждая форма имеет свой цвет, каждый цвет имеет форму.
Какое-то подобие усмешки оживило лицо Романова.
— Бесподобно. Если бы чужие глупости могли бы делать нас умнее, я беседовал бы с вами каждый день.
Его картины нельзя было назвать раскрашенной фотографией. Это были картины-«верняк», холодные, скучные и в то же время неуязвимо отработанные.
Крылов ждал. Чего терять, когда нечего терять. А вообще-то ситуация — не придумаешь. Важно протянуть время. Не может быть, чтобы она не слыхала его голоса.