Идущий

Они двигались вперёд, большую часть времени не видя друг друга, и всё–таки

их связывала незримая нить. Нить, состоящая из интуиции, горя, отсутствия выбора и потаённых стремлений. И, конечно, состоящая в первую очередь из обстоятельств, этого бича всех живущих.

У каждого из них эти звенья имели своё соотношение. У кого–то доминировало горе, исходящее из сердца очень медленно, отступая с неохотой затяжной зимы, чья жизнь превысила все мыслимые сроки. У кого–то главным было отсутствие выбора.

То, как они двигались друг за другом, не смог бы заметить даже орёл, парящий у самых облаков. Величественная, невозмутимая птица, пережившая все передряги этого Мира, отдавшись на волю воздушных потоков, видела сотни других людей, не имевших отношения к этому движению. Кроме того, между людьми лежали лесные массивы, поля, заросшие высокой густой травой. Иногда между ними оказывались города и крохотные деревеньки, пятнами усыпавшие землю.

Чёрная птица видела каждого из них, но никак не выделяла этих людей из общей картины безмолвной, безликой жизни серого муравейника.

Она видела мальчика, шагавшего, казалось, в никуда, похожего на одинокий, сорванный ветром листок, порывы которого гнали его всё дальше, рождая иллюзию чьей–то злобы, неудовлетворённой тем, что его и так отсекли, обрекши на высыхание. Мальчика сопровождала летучая мышь, существо из подвида вампиров, питающихся кровью теплокровных животных. Странное сочетание, если учесть, что летучая мышь спала большую часть светлого времени суток, и лишь с наступлением сумерек снова находила человека с помощью дара, присущего только её собратьям эхолокации.

Чёрная птица видела также мужчину, закутанного в скромный дорожный плащ, под которым скрывалась иная одежда, незаметная даже её всепроникающему взору. Тёмно–серая ряса монашеского ордена Талхов. Ордена, рождённого Великой Катастрофой, Преобразовавшей Мир. Ордена, набравшего за последние столетия такую силу, что даже официальной власти приходилось считаться с талхами.

И, конечно, птица видела ещё четырёх человек, следующих за мальчиком и монахом. И неумолимо сокращающих расстояние. Они были чем–то похожи друг на друга, и в то же время их лица разительно отличались, как только могут отличаться простые смертные. Роднило их одно — плотно сжатые губы и взгляд, устремлённый вдаль. В отличие от мужчины, находившегося между ними и мальчиком, они не скрывали одежду, носимую в повседневной жизни. И они перемещались верхом на лошадях, роскошь, которую в настоящее время могли позволить себе только считанные люди.

Именно это и давало им преимущества.

Прежде чем мальчик выбежал из рощи и увидел собственный дом и чёрный дым, клубившийся тяжёлой зимней тучей, он уже знал, что случилась беда. Он почувствовал это, как иногда чувствуешь на себе чей–то взгляд. Чувствуешь, но осознаёшь его, лишь повернув голову и заметив чужие глаза.

Он выскочил из царства могучих многовековых дубов и застыл. Спустя минуту это созерцание, которое впечатается в его податливую память до конца жизни, подрубило его невидимым мечом, и ребёнок десяти лет от роду медленно опустился на колени.

После чего завалился

на бок. Дыхание спёрло, и он даже не мог плакать. Лишь сипел, глухо и жутко, но его никто не слышал.

Он осязал смерть своих родителей и сестры, но, конечно, не мог не пойти к изувеченному огнём дому, чтобы убедиться в этом. Предыдущие дни внезапно обнажили свою истинную сущность, которую скрывали до сих пор. Сразу стала понятна тревога матери, безмолвно следящей за отцом, объяснилось поведение отца, хмурого, погруженного в себя, выдавливающего улыбку, если только к нему обращался кто–то из детей. Они что–то предчувствовали или это стечение обстоятельств?

Наконец, из глаз хлынули слёзы, и он заплакал, громко, захлёбываясь, одновременно встал, шатаясь и удерживая равновесие, будто из–за огня, бесчинствующего над домом, содрогалась земля. Ребёнок протягивал руки, выдавливая бессвязные звуки, хотя ему казалось, что он зовёт отца и мать, делал шаг за шагом, крохотным шагом, превратившим его в младенца, который учится ходить, и шёл почти вслепую — слёзы размазали картину, и он не различал дороги.

Гарь хлестнула его прямо в мозг, словно отгоняла прочь, не желая показать свою суть. Он закашлялся, согнулся, как будто получил удар в живот. Оттолкнулся руками от земли и снова пошёл вперёд, отирая обильно выступавшие слёзы. Дом, пожираемый заживо, кряхтел и стонал. И мальчик шёл на эти стоны, пригибаясь, наклонив голову, заходясь кашлем, когда очередной лоскут зловещего дыма бросался ему навстречу.

Затем он почувствовал жар. Это было нечто отличное от дыма. Более конкретное и злое. И потому более опасное. Однако мальчик упорно шёл вперёд. Он хотел увидеть родителей и сестру. Несмотря ни на что.

Он по–прежнему звал отца и мать, и бессвязные всхлипы перешли в крики. Он надрывался, отгоняя от себя понимание того, что его родные мертвы, и не замечал, как кожа на лице и открытых частях тела, избавившись от пота, нагревается всё сильнее истончившимся сухим листом, готовым почернеть в любое мгновение.

Возможно, он бы не остановился, и последующие секунды убили бы его. Однако его спасла мать. Женщина, будучи мёртвой, всё–таки спасла собственное дитя.

Она лежала у самого крыльца, и, если бы ни его состояние, мальчик удивился бы, что не заметил её сразу. Он подошёл к ней почти вплотную. Именно это его и спасло. Её вид стал пощёчиной, остановившей его. Заметь он её с расстояния, когда детали смазывались, и, быть может, новый поток слёз позволил бы ему умереть.

Живот матери был пропитан кровью. Ступени крыльца, земля перед ним хранили следы её крови. По–видимому, умирая, она проползла несколько метров. Теперь она лежала, раскинув руки и подставив почти умиротворённое лицо небу. Отец лежал на земле немного в стороне, под окном, но мальчик отчётливо видел только его ноги. И ещё меч, который незаконно хранили его родители.

Их убили, мелькнула мысль, инфекцией зревшая внутри. Убили. Это не было несчастным случаем, их действительно убили.

Мальчик замер. На секунду запах крови одурманил его. Он как будто тянулся к ребёнку направленными струйками, нагло забирался в ноздри, распирая их густой пастой. Мальчик видел длинную рваную рану, доходящую до грудной клетки. Это зрелище оттолкнуло его своими горячими бесплотными руками, мальчик попятился, зацепился и упал на спину. Жар, уже запускавший в плоть свои когти, отпустил, но ребёнок вряд ли это почувствовал. Он перевернулся на живот, желая только одного — никогда больше не видеть того, что стало с матерью, кое–как прополз несколько метров и скрючился от невыносимых рыданий.