Иегудиил Хламида
Шрифт:
Хламида взял в руку протянутый ему корректурный листок. Прочитав, приподнял левую бровь:
– Это что же? Кто это посмел вписать сюда свои слова?
– Это я! Я посмел!
– ответил Алексей Алексеевич.
– Я говорил вам, что такую вещь и посылать в цензуру опасно.
Хламида сорвал с себя шляпу и хлестнул ею по столу:
– А по-моему, можно и должно!
– Не очень петушитесь, Пешков, - сказал Семен Иванович.
– К чему вдруг сокол? Мало ли вам других птиц?
– Я запрещаю печатать мои
– "Запрещаю!" Подумаешь тоже! Как это "запрещаю", если цензор написал "разрешаю"? Это не дело! Для кого вы пишете? Для наборщиков?
– В таком случае - прощайте!
– Иегудиил Хламида нахлобучил шляпу и, стукнув палкой по столу, вскричал: - Я понимаю его (он поднес палку под нос издателя), но вас (он отступил и надменно поклонился секретарю) - нет!
Хламида вышел, задевая сапогами стулья. Секретарь и издатель прислушались. Хламида потоптался в передней и повернул не вниз, к выходу, а вверх, по шаткой лестнице на антресоли, где помещалась корректорская.
Оба, и редактор-издатель и секретарь, облегченно вздохнули.
– Обойдется!
– сказал секретарь.
– Не уйдет!
– сказал Костерин.
– Вы с ним еще поговорите. Ведь стихи-то стали еще лучше... Без реву...
– Попробую, Семен Иванович.
Осторожно ступая, Семен Иванович вышел из редакции. В передней прислушался в сторону антресолей и через типографию, двором и черным ходом, вернулся домой.
Корректура
На антресолях, в корректорской, струя угар, шумел на огромном круглом подносе пятиведерный самовар, давно не чищенный, в зеленых пятнах и белых потеках. Катя Волжина и Ольга Розанова (Розанчик) читали первую корректуру.
В корректорскую робко вошел секретарь редакции. Он оставил внизу свою серую крылатку и оказался в сером аккуратном пиджаке и белых майских брюках.
– Можно и мне чайку?
– Что вы, Алексей Алексеевич, "можно ли"?
– воскликнула Катя.
Пешков отодвинулся со стулом от самовара.
Наливая себе чай дрожащей рукой, Алексей Алексеевич обратился к девушкам:
– Вот извольте взглянуть. Господа, может быть, он вас послушает... Катерина Павловна, уговорите его. Он нас хочет оставить без большого фельетона. А завтра воскресенье. На него накатило, а газета без фельетона.
Волжина остановила взгляд на лице Пешкова; он еще хмурился, но правый глаз его был уже прищурен, и на лицо просилась добрая, лукавая улыбка.
– Он напишет, он согласится, - нежно пропела Волжина.
– Он у нас хороший!
– О чем же написать?
– спросил, хмурясь, Пешков.
– Да о чем хотите, голубь мой сизокрылый!
– всплеснул руками Алексей Алексеевич.
– О фонарях, о мостовых, о Струковском саде, о пристанях, о пароходах...
– О птицах... можно?
– Гм... Гм... О каких?
– Ну, например, я хотел бы написать о воронах...
–
– Хорошо! Напишу!
– Великолепно! Давайте по листочку, а то и так мы опоздали с набором.
– Ладно. Посылайте Саньку в "кафедралку". Я буду там. До свиданья!
– Только вы знаете, Хламида, - крикнул вслед Пешкову повеселевший Алексей Алексеевич, - если и о воронах зачеркнет, то исправленного "Сокола" поставим! А то у нас "дыра" - набора не хватит... Я на дачу... Выпускать номер будет Маненков!
Пешков ничего не ответил.
Санька
Самая большая самарская пивная жигулевского завода, неподалеку от кафедрального собора, называлась "кафедралка".
Днем "кафедралка" обычно пустовала. Для Иегудиила Хламиды в эти пустые дневные часы она служила рабочим кабинетом. На мраморном столике стояла кружка с пивом, тарелочка с ржаными, круто посоленными сухариками, пепельница с грудой окурков и маленькая карманная чернильница. Иегудиил Хламида, покуривая, писал на узких, нарезанных в типографии полосках бумаги.
Санька каждые полчаса бегал из редакции в "кафедралку" и весело спрашивал Иегудиила Хламиду:
– Еще про каких птиц будет? О сороках будет?
– Сороки в лес улетели.
– А про грачей?
– О грачах будет.
– А про попугая? У губернатора в окне висит белый попугай.
– Знаю. О нем нельзя.
– Почему?
– Это важная птица.
Назад Санька шел медленно, читая на ходу то, что написал Хламида.
Возвращаясь в четвертый раз, мальчик шел совсем тихо, даже остановился и потом опять пошел, волоча ногу за ногу, уставясь в листки и ничего иного не видя.
Навстречу ему, изнемогая от жары, серой утицей ковылял секретарь редакции Алексей Алексеевич: "все руки" у него были заняты свертками, нельзя было даже распустить зонта. Алексей Алексеевич заметил, что Санька вынул из пачки листок и сунул его в карман штанишек. Алексей Алексеевич остановился и выставил зонтик концом вперед. Зонтик уперся в Санькину грудь.
– А ну, вынимай из кармана листок!
Санька достал.
– Зачем спрятал?
– Та-ак. Очень понравилось.
Алексей Алексеевич пробежал глазами листок.
"Ворона - глупая, по общему признанию, птица - садится, куда ей вздумается; иная ворона сядет на высокопоставленную чугунную голову - и сидит. Чугунная голова не чувствует - ей все равно, села или не села на нее птица и какая это именно птица. Чугунной голове все равно. Но найдутся люди, которые подумают: "Как? Ворона села на голову, которую должна бы украшать медная каска с орлом или голубем... Это оскорбление!" И начинают ворону гнать с неподлежащего ей места. А тут подвернется непременно какой-нибудь озорной молодой человек..."