Иероглиф
Шрифт:
Максим стер с лица капельки крови, обрывки соцветий и стеблей и, не открывая глаз от коня, на ощупь выдрал из земли еще несколько цветков. Конь взбеленился. Он наконец-то заржал, сорвался с места и, сделав полукруг, остановился на том же самом месте, но уже передом к Максиму, изогнувшись так, что нижней челюстью прижался к своей широченной шее, бугристой от великолепно развитых грудных мышц, глядел на него исподлобья бешенными глазами, бил землю копытом, выбрасывая во все стороны куски цветов, которые он так рьяно защищал. Зрелище было грозным, но Максим не верил в реальную агрессивность коня - по его убеждению, это была все та же показуха, имевшая целью морально запугать физически более сильного противника, и поэтому добавил к своему букету еще несколько цветков.
Увидев такую вызывающую наглость, конь жутко возопил и бросился на Максима с такой скоростью, что тот почувствовал на своем лице ток воздуха от несущегося массивного тела, волосы его вздыбились, и он еле-еле успел уступить коню дорогу, чуть ли не носом чиркнув того по горячей потной шкуре. То ли от ярости, то ли от таинственных метаболических реакций, идущих в организме животного, конь оказался таким же раскаленным, как лава при извержении вулкана, - хотя кроме носа он почти не затронул Максима, тот почувствовал в руках, которыми он инстинктивно пытался защититься от его набега, и на коже лица, которым он чуть не проехался по конскому крупу, сильнейшую боль от ожогов, из-за чего многострадальный букет снова выпал на землю, а Максим, зажав ладони под мышками, завертелся на одном месте, пытаясь унять словно исполосованные ножом руки. О лице он, вообще, насколько это было возможно, старался
Пока он таким образом приходил в себя, конь, сделав большой круг, снова встал перед ним, тяжело дыша, мотая головой и разбрызгивая противную пену. Некоторые из ее ошметков попали в Максима, испачкав плащ и лицо, но он напрасно испугался новых приступов боли - она оказалась не горячее, чем, наверное, у обычных лошадей. Максим оглядывался вокруг себя в поисках выроненных цветов, еще не решив при этом - снова ли заехать ими по наглой коня-жьей морде, или дать деру к такому близкому лесу, как вдруг краем глаза увидел, что конь стал вытягивать в его сторону свою шею, причем это растяжение не ограничилось ее нормальной, естественной длиной, а продолжало движение и за эти пределы, как будто она состояла из телескопических звеньев, и теперь уже напоминала не лошадиную принадлежность, а, по крайней мере, жирафью, из-за чего вид у коня оказался не только нелепым, но и действительно пугающим. Лошадиная пасть сомкнулась на груди Максима, к счастью, лишь скользнув по бронежилету и зажав в зубах ткань плаща, затем конь сделал головой какое-то волчье и очень ему не идущее движение, словно для вырывания окровавленного куска мяса из бока еще живой жертвы, плащ при этом не выдержал, порвался, шея коня мгновенно втянулась в круп, и с большим обрывком ткани во рту он теперь стоял перед Максимом и вопрошающе на него смотрел выпученными глазами. Максим попятился, внимательно следя за противником, а тот, выплюнув зеленый клок, сделал следующий бросок. Максим попытался увернуться, но не учел скорости вытягивания шеи коня, из-за чего, вместо груди, удар пришелся ему в плечо, он потерял равновесие и обрушился на землю спиной, в первые секунды не имея возможности и пошевелиться, придавленный тяжестью нательного арсенала. Острые зубы теперь вцепились ему в предплечье, конь снова рва-лул, и из громадной раны ударил фонтан крови, заливая горячим руку, лицо и грудь человека, и даже каким-то образом попав по глазам этого коня-людоеда.
Конь, довольный тем, что поверг непонятливого вора на землю и к тому же покалечил ему руку, не ожидал, что тот найдет собственный веский ответ, кроме как с трудом подняться, безуспешно зажимая хлещущую из раны кровь, и медленно переставляя ноги, шатаясь, падая и вновь поднимаясь, а кое-где так и продолжая идти на карачках, ретируется прочь с этого поля, как страшный сон вспоминая схватку с лошадью и не делая никаких попыток не только сюда вернуться, но и далеко обходя, объезжая, облетая эти места. Поэтому когда первая автоматная очередь взорвала воздух около самых ушей коня, он не обратил на это никакого внимания. Это показалось ему пустым делом. Он продолжал стоять, рассматривая все еще лежащего Максима, с трясущимся автоматом в левой руке, с залитой кровью правой рукой, с большой дырой на груди зеленого плаща, из которой проглядывали серо-зеленый бронежилет и ремни многочисленных креплений для вооружения, и облизывая своим черным, совсем не по-лошадиному длинным языком попавшую ему на морду человеческую кровь. Стрелять прицельно из автомата, держа его одной рукой практически навесу, невозможно даже с такого близкого расстояния. Расстреляв всю обойму в воздух и поняв, что скотина теперь от него не отвяжется, Максим отбросил автомат, оперся на локоть раненой руки и, чуть не теряя сознание от боли, достал из-за пазухи пистолет, сделал несколько быстрых и глубоких вдо-в и выдохов, изгоняя, насколько это возможно, боль из тела и дрожь из рук, вытер рукавом заливающий глаза пот, вытянул успокоившуюся левую руку с пистолетом, прищурился, прицеливаясь, как в тире, и аккуратно стал нажимать курок, пока все до единой пули из обоймы не легли точно в центр белесой мускулистой лошадиной груди. Каждое попадание, словно ударом молота, било в коня, заставляя его делать хоть и мелкие, но все же шаги назад, выбивая, вырывая, выплескивая из лошадиной плоти большие кровавые куски и углубляя эту подрагивающую живую яму чуть ли не до самого его сердца.
Расстреляв патроны, Максим позволил руке свободно и расслабленно упасть на землю, на мягкую и горячую цветочную подушку, а сам продолжал с остервенелым интересом рассматривать животное, заключая сам с собой пари - через сколько секунд оно начнет падать и на какой бок завалиться. Такую скотину за все ее проделки мало было убить - ее надлежало самым жесточайшим образом съесть, сварив из нее суп или зажарив на вертеле, и Максим для себя решил - чего бы это ему ни стоило, но он освежует труп и заберет с собой в придачу к цветам шкуру и филейные части коня. Есть его сам он, конечно, не будет, но отдаст мясо или тем дедам на дороге, чтобы у девок титьки еще больше были, или Жене для праздничного пирога. Однако конь не думал не то что умирать, но и даже падать.
Подогнувшиеся было задние ноги выпрямились, шея коня вытянулась, но уже на нормальную лошадиную длину, голова задралась куда-то вверх, словно он решил полюбоваться небом, рана на груди казалась уже нарисованной, так как кровь из нее не текла, а дно стало подниматься, будто там невероятно быстро нарастали, срастались изорванные пулями мышцы, под кожей забегали большие и малые волны, белые шерстинки встопорщились, встали чуть ли не стоймя, из-за чего стала отчетливо видна под ними розоватая лошадиная кожа. Затем в животном стали происходить быстрые и поначалу почти неуловимые для глаз изменения. Вот белый цвет шерсти приобрел какой-то странный, неопределенный, блеклый, бледный оттенок, вот как-то удивительно трансформировались кости ног - появились ранее отсутствующие впадины и выпуклости, и даже, кажется, лишние кости и сочленения, затем окончательно заросшая грудь вдруг взбугрилась тремя мощными поперечными мышцами, которые напряглись, сократились и со скрипом, слышимым и Максимом, стянули слишком широкую грудь до более узких размеров. Толстая лошадиная шея опала, утоньшилась, приходя в соответствие с ключицами, на ней под туго натянутой кожей прорезались витые провода жил и сухожилий и толстая, ребристая, просвечивающая синевой труба гортани, уплощились крутые бока, на них возникли бугры и сплетения рельефно прорисованных мышц, отнюдь не лошадиной принадлежности, короткая, словно обрезанная, грива удлинилась, спадая теперь до самой земли, выступающие на спине позвонки заострились так, что чуть ли не пробивали кожу, а для того, чтобы усесться на них надо было предварительно позаботиться о металлических штанах. Когда конь, слегка подрагивающий от происходящей с ним трансформации, наконец опустил голову, то Максим увидел, что наибольшие изменения претерпела именно она. Морда коня здорово потеряла в длине, но при этом раздалась вширь, рот растянулся до самых ушей, превратившись в самую натуральную хищную пасть с громадным количеством длинных, острых зубов и змеиным раздвоенным жалом, мечущимся между ними и роняющим на подбородок капли яда, нос высох, покрылся красной чешуей, раскаленной от вырывающегося из ноздрей огня, дыма, искр, пепла и кусочков лавы, которые падали на бутоны и листья цветов, с громким шипением прожигали их, оставляя курящиеся аккуратные дырочки, и выпадали на землю, также проедая и ее, как пластмассу серная кислота. Уши стали перепончатыми черными треугольниками, глаза съехались, еще больше выпучились и теперь горели из-под выпуклого широкого, почти человеческого лба, словно желтые прожекторы с кровавыми точками зрачков.
,Да, это был конь, но вовсе не из славного рода парнокопытных, еще на заре человечества начавших служить людям верой и правдой. Это был конь, но не скромный трудяга, всю жизнь безропотно тянущий лямку рабства у приручившего его человека, и даже ни сытости ради, ни тепла, ни ласки, ни ухода, которых не было и нет в помине, а просто по привычке, повинуясь не только палке, но и внутренней потребности много и честно работать. Те кони пришли в самом начале, может, вслед за человеком покинув Эдем, этот пришел в конце, как провозвестник конца времен, конца истории, конца всех концов. Имя ему было Конь Бледный. И еще понял Максим, что если в ближайшие две-три секунды он не придумает как справиться с Конем, то его растопчут, разметают, разорвут, раздерут в клочья, и даже осколков его костей не останется на этом поле. Рана на его руке перестала исходить кровью, покрывшись черной грязной коростой, боль ушла куда-то внутрь, притаившись там, как вредная заноза, дающая о себе знать при малейшем шевелении тела, ожоги на лице и ладонях совсем успокоились, волдыри сморщились и опали, а кожа горела вполне терпимо. Схватив драгоценный букет, до сих пор так и валявшийся рядом с ним, Максим запихал его поглубже за пазуху, даже не под плащ, откуда они могли вывалиться через оставленную Конем прореху, а под бронежилет, не очень заботясь о том, во что они могут превратиться под этим нательным прессом, и о том, что могут сделать эти живые печки с его собственным телом, затем поднялся, секунду постояв, усмиряя неистовое вращение Земли и флуктуирующую гравитацию, из-за которых ему снова захотелось прилечь, яростно заорал, оглушив диким криком даже самого себя, одним длинным прыжком, словно кенгуру, подскочил к Коню, схватил, намотал на кулак локон длинной, жесткой, как проволока, гривы, вскочил на круп, чувствуя, как острые шипы позвонков впиваются ему в ягодицы и промежность, перехватил руками мягкие перепончатые уши и изо всех сил врезал тяжелыми каучуковыми подошвами своих ботинок по ребрам существа. Конь взревел, поднялся на дыбы, переступая задними ногами и яростно колотя воздух передними, пытаясь этим сбросить неопытного всадника, но Максим, как клещами, сжал его бока, давно не стриженными ногтями вцепился в уши, чувствуя, как из длинных царапин, оставленных ими, начинает сочиться обжигающая кровь, и буквально вгрызся зубами в шею, чувствуя, что его рот теперь забит колющимися и царапающими язык и десны, будто иголками, ивой и шерстью. Он удержался, а Конь, поняв, что ким образом человека не стряхнуть, стал пытаться тo с одного, то с другого бока дотянуться зубами или алом до его колен и икр. К счастью для Максима, Ноская, совсем не лошадиная морда не способствова-ла таким упражнениям на гибкость, но Конь упорно вертелся волчком на одном месте, вытаптывая до основания цветочный урожай, обильно поливая его ядом и лавой и унавоживая кусками раскаленной серы. Наконец, начиная уставать. Конь горестно взревел еще раз, отчего по телу Максима побежали муращ-ки величиной с кулак, так как ему показалось, что этот трубный глас потряс все основы Мироздания, а по всей Земле стали шевелиться и раскрываться могилы, выпуская умерших на Страшный суд, и стремительно понесся по полю, иногда взбрыкивая, проверяя цепкость оседлавшего его вора. Скорость была столь невероятно велика, что Максим почувствовал себя сидящим в открытой кабине набравшего крейсерскую скорость реактивного самолета, и чтобы не вылететь с крупа под тугими ударами плотного, как ватная подушка, воздуха, ему пришлось так пригнуться и обнять тело адского скакуна, что он почувствовал даже нежность к такому близкому, горячему, сильному, необузданному, свободолюбивому и умному Коню. Когда он собрал все силы, чтобы чуть-чуть оторвать голову от холки и оглядеться, то не увидел никакого поля, никакого леса, да и, вообще, земли, тверди, как таковой. Они неслись сквозь холодный туман облаков, бьющих их дождем и снегом, лижущих длинными языками грозовых разрядов, оглушающих небесным громом, потом вырвались из вязкого, негостеприимного слоя, несущего холод и зиму, в синеву хрустально-чистой атмосферы, не замутненной никакими вкраплениями водяного пара, стали подниматься все вверх и вверх, туда, где воздух становился все холоднее и разреженнее, где расплывалась чернота космоса, бушевали магнитные бури, колыхалось полярное сияние, а солнЦe своим излучением сжигало все живое. Максиму не хватало воздуха, его тело заледенело, и казалось, что при слабом ударе или встряхивании оно рассыплется на мельчайшие льдинки, влага в глазах замерзла, он ослеп, потом его легкие судорожно ощутили пустоту космоса, и он умер.
Максим очнулся от растекающегося в груди жара, как будто от передержанных горчичников, и нашел себя сидящим на асфальте, прислонившемся спиной к колесу своего броневичка. Никаких цветочных полей, сосновых боров и говорящих коней в зоне видимости не наблюдались. А наблюдалось все такое же низкое небо, сеющее снег пополам с дождем на голую, мертвую землю с черными проплешинами старых воронок, заполненных грунтовой водой и начинающих подергиваться льдом, все такая же глинистая мокрая обочина со ржавой китайской стеной разбитой бронетехники, но теперь уже с появившимся широченным проходом вместо давешнего потайного люка, буквально проплавленным в нагромождении металла несколько минут назад, судя по раскаленным остовам, тягучим красным ручейкам жидкой стали и специфическому запаху серы в воздухе. Максим попытался пошевелиться и оторваться от спасительного грязного колеса, и это ему без особого труда, в общем-то, удалось, если не считать включившегося в висевшей плетью раненой руке высоковольтного разрядника, посылающего адские сигналы боли от кончиков пальцев до разорванного предплечья, откуда они концентрическими волнами расплывались по всему измученному телу. В первую секунду от неожиданной боли Максим сильно прикусил губу, и по подбородку из прорезанных острыми зубами ранок потекли струйки свежей крови, слегка задерживаясь на длинных волосках щетины, уже переходящей в короткую бороду, затем на шею и дальше - на грудь под бронежилет, или капая из ямки под губой на землю и полы плаща. В какой-то степени это было последней каплей, развеявшей сгустившийся было в голове туман, окончательно прояснившей зрение и заставившей Максима вспомнить о произошедшем в мельчайших подробностях. Однако, он никак не мог понять - как же все-таки снова оказался около своей машины. Придерживаясь здоровой рукой за бронированный бок машины, он, шаркая ногами, в которых еще не восстановилось кровообращение, обошел броневичок, ничуть не изменившийся за время его отсутствия, отомкнул водительскую дверь и с громадным облегчением упал в уютное, надежное, домашнее нутро машины, словно глупый моллюск, после долгих странствий вернувшийся в свою родную раковину, которую, по счастливой случайности, никто в его отсутствие не удосужился занять. Кое-как он вставил ключ в зажигание, и, к его облегчению, броневичок сразу завелся. Максим откинулся на спинку кресла, положил голову на его мягкий, оранжевый велюр и дал себе обещание не задремать, которое тотчас же нарушил.
Когда в машине стало совсем жарко, Максим очнулся от сна, больше похожего на обморок, и стал расстегивать пуговицы своего плаща. Особенно много хлопот доставил пояс, каким-то образом завязавшийся в тугой, насквозь мокрый узел, который Максим никак не мог распутать. Ничего не оставалось, как разрезать его ножом. Потом он, насколько это позволяли габариты салона и покалеченная рука, осторожно стянул с себя эту зеленую тряпку, полностью пришедшую в негодность, - со здоровенной дырой на груди, почти оторванным, залитым кровью рукавом, покрытую слоем грязи, навоза, серы, остатков цветов, намоченную дождем и промороженную в стратосфере, отчего некачественная, гнилая ткань стала ломаться на сгибах. О вони, исходящей от плаща, не стоило и говорить.
Но делать было нечего, и Максим, приоткрыв дверь, с сожалением выбросил его под ветер и дождь. Ветер тотчас надул плащ, словно парус, поднял во весь рост над землей и потащил вдоль дороги, так что издали его вполне можно было принять за бегущего задом наперед очень толстого, круглого и горбатого человека.
Из оружия многое потерялось и многое пришло в полную негодность. Где-то остались автомат (Максим вспомнил, что бросил его на поле), пистолет (он оставил его там же), еще один пистолет, пистолет-пулемет, струнный нож, две мины и связка гранат (где он их потерял или использовал, Максим вспомнить не мог), были безнадежно испорчены второй оставшийся автомат, излучатель и последний пистолет - когда Максим разобрал их, то увидел, что все внутренности, механические и электрические детали спеклись в одну массу, и он отправил их вслед за плащом. Теперь он был почти безоружен - старая добрая и, как ни странно, работающая Комбинационная машина, набор ножей, пара уцелевших гранат и все. Было ли у него что-нибудь еще, Максим не помнил, однако, судя по обилию свисавших с плеч, боков и пояса ремней, разорванных, обгоревших, кем-то изжеванных и разре-эанных, имелось еще что-то, ранее висевшее на них, но теперь окончательно и безоговорочно забытое.