Иезуитский крест Великого Петра
Шрифт:
В правнуке Алексея Михайловича видели надежду на воскрешение былого.
Время было тревожное.
То тут, то там арестовывали простых людей, которые отказывались присягать императрице-иноземке, напустившей «порчу» на своего супруга. Поговаривали, что Петр Первый «вручил свое государство нехристианскому роду». На иностранцев нападали на улицах, сводя с ними счеты.
Впрочем, принятые правительственные меры на какое-то время навели порядок в столице, но все помнили как шайка из девяти тысяч воров, предводительствуемая отставным русским полковником, задумала сжечь адмиралтейство и убить всех иностранцев (тридцать шесть членов шайки были схвачены, посажены на кол и повешены за ребро).
Меж тем царский двор готовился к торжествам.
21 мая 1725 года состоялась
М. Д. Хмыров — прекрасный знаток старины, несправедливо забытый историк, так описывал это событие:
«Венчание происходило в Троицкой церкви, что на Петербургской стороне, куда молодые, а с ними и свадебные чины, следовали из Летнего дворца по Неве в великолепно убранной барже. За ними ехала императрица, в траурной барже под штандартом, сопровождаемая остальным двором. Канцлер Головкин был посаженым отцом герцога; графиня, жена его, заменяла сестру царевны. Невеста стояла под венцом в бархатной пурпуровой порфире, подбитой горностаем; на голове ее сияла бриллиантовая цессарская корона. Свадебный стол был приготовлен в особо устроенной галерее над Невою, на месте, где теперь решетка Летнего сада. Августейшие молодые сидели под великолепными балдахинами, один против другого, имея по обоим сторонам свадебную родню. За другими столами находилось до 400 персон, не ниже 7 класса. «Также, — говорит современное описание, — и все разных чинов люди пущены были для гулянья в огород Ея Величества, то есть в Летний сад. Во время обеда «трубили на трубах с литаврным боем» и раздавались пушечные залпы с яхт, стоявших перед дворцом; а в семь часов вечера императрица вышла к гвардии, стрелявшей на Царицыном лугу беглым огнем, и приказала отдать солдатам фонтаны вина и жареных быков. В девять часов пиршество кончилось, и молодые церемониальным поездом отправились в свой дворец. В числе наград, которыми ознаменовался этот день, девятнадцать сановников украшены знаками нового русского ордена св. Александра Невского, проэктированного еще Петром и теперь окончательно утверждавшегося императрицею…
На третий день императрица, в сопровождении двора, посетила новобрачных в их доме, «и тамо от ограды его королевского высочества, со всякою подобающею магнифиценциею через довольное время отправилось трактование».
Пиром у августейшего молодого закончились свадебные торжества, и все вошло в обычную колею, подчиняясь, прежде всего, расслабляющему влиянию наступающего лета. Императрица, с царевною Елизаветой и приближенными лицами своей свиты, то есть статс-дамами Балк, Вильбоа… и красавцем камергером Левенвольдом, уединились в Летнем дворце… Молодые, герцог и герцогиня, расположились в Аннегофе, выстроенном собственно для великой княжны Анны Петровны, несколько далее Екатерингофа. Князь Меншиков выехал с семьею в свое загородное поместье…»
Юный герцог Голштинский Карл-Фридрих явился теперь в глазах многих новою силою: он приобретал влияние, если не на дела, то на отношения; улаживал ссоры, ходатайствовал перед императрицей, которая относилась к нему по-родственному.
«Царица видит в герцоге свою вернейшую опору — сообщал в депеше французский полномочный министр Кампредон, — точно так же смотрит она и на князя Меншикова, так что решающее влияние на самые важнейшие дела будет отныне принадлежать этим двумя людям».
Милости к Меншикову увеличивались.
Президентство в Военной Коллегии ему было возвращено.
Светлейший князь хотел теперь звания генералиссимуса и мечтал получить во владение гетманский Батурин. Екатерине I приходилось сдерживать его честолюбивые искания, чтобы не возбуждать большего озлобления притихшей партии великого князя.
Семейства Голицыных, Долгоруких, Куракиных, Репниных, Головкиных, Лопухиных, и многие другие желали воцарения отрока, перенесения императорской резиденции в оставленную Москву и усиливать значение князя значило усилить эту партию новыми людьми.
Императрицею были даны большие милости войскам гвардии, а остальная армия была довольна уж тем, что получила просроченное жалование.
Екатерина I выглядела такой же приветливой, дружелюбной, как и при жизни Петра Первого.
К удивлению прусского короля, сумела сблизиться с венским двором, да так, что король выказывал с досадою в сентябре 1725 года:
— При таких близких и даже теснейших отношениях между царицей и венским двором, остается нам мало надежды на заключение с нею союза.
Она не чуралась разговоров и не стеснялась вспоминать о своем низком происхождении. Разыскала брата, человека грубого нрава, служившего конюхом на почтовой станции в Курляндии, вызвала его в Петербург вместе с семейством и возвела в графское достоинство. Сестры ее, при Петре Первом не имевшие права появляться при дворе, теперь постоянно находились с императрицею.
«Здесь все, по-видимому, улыбается царице, — сообщал Кампредон 27 ноября 1725 года. — Льстецы до упоения толкуют ей самой о ее счастии, самодержавии, безграничном могуществе. Она сама убеждена в непоколебимости своего престола. А между тем за кулисами множество людей тайно вздыхают и жадно ждут минуты, когда можно будет обнаружить свое недовольство и непобедимое расположение к великому князю. Происходят небольшие тайные сборища, где пьют за здоровье царевича. Каждый день тайком вещают людей, которым случится проболтаться, но этим, разумеется, нельзя засыпать бездонную пропасть, и нельзя не заметить, что Царица поступила как нельзя хуже для себя, последовав недоброму совету пустить волка в овчарню, т. е. принять императорского министра к своему двору. Поэтому-то многие благоразумные люди думают… что министр этот только исследует почву, на которой император построит здание по плану, без сомнения, давно уже составленному им».
Поворот русского двора в сторону Вены вызвал тревогу у Франции.
В Петербурге между тем распространился слух, что аристократическая партия намерена возвести на престол Петра Алексеевича при поддержке родственного ему венского двора.
Слух этот подкреплялся и тем, что в России ожидали прибытия императорского посла графа Рабутина.
«…более чем вероятно, — заканчивал очередную депешу Кампредон, — что графу Рабутину поручается прежде и главнее всего изучить в подробности, каковы положение, сила и влияние партии великого князя или Царевича, положение нынешнего правительства и средства, при помощи коих можно обеспечить престол за царевичем. Вероятно, только по получении всех этих сведений от графа Рабутина, в Вене решатся вступить в союз с Царицею, предлогом коего послужат, конечно, общие интересы против турок».
Все оставались в ожидании.
III
Австрия с удовольствием приняла поражение шведов от русских, но активность Петра Первого пугала ее.
Россия и после отмены в ней патриаршества все еще оставалась самым мощным славянским центром, оплотом православия, и это понимали иезуиты, наводнившие Вену. Если бы она стала еще более усиливаться и если бы Петр Первый утвердился в Европе, то Австрия ощутила бы для себя серьезные проблемы:
— Россия стала бы самой сильной сухопутной державой в Европе, и влияние ее на германские государства свело бы на нет роль империи;
— Православная Россия была бы центром притяжения для всех славянских народов Европы, а это прямо противоречило германским устремлениямла Восток.
Со времен Петра Первого венский двор прилагал все силы, чтобы помешать усилению России. Германский император поддерживал и «подпитывал» оппозиционные силы в России, чтобы обострить внутреннюю обстановку в ней и тем сдерживать внутреннее развитие русского государства.
К концу жизни Петра Первого отношения между двумя империями осложнились, особенно после того, как русский монарх, узнав, что австрийский резидент Отто Блеер связан с оппозиционными элементами в России, попросил Вену отозвать его и вместе с тем приказал выслать из России всех миссионеров-иезуитов.