Иго любви
Шрифт:
Она передохнула и оглянулась на дочь.
«Он изменил мне. Он разбил мое сердце. А барон ничем не виноват перед Верой. И никогда ей не изменит. Он — однолюб и по натуре честен…»
«Сладость брачных утех…»
Ей хотелось сказать дочери: девять десятых женщин в браке покорно несут свою долю… Но разве Вера жаловалась? Она просто ответила на поставленный ей вопрос… Указывать ей, что это долг ее?.. У Надежды Васильевны не хватило храбрости продолжать беседу… Ей просто стало страшно. За этим отвращением, за этим протестом, за этой странной критикой супружеских обязанностей
Ей вспомнилось, как охотно Вера, в девушках, ходила в церковь. Теперь, отговариваясь нездоровьем, она почти совсем не молится… Она когда-то просилась в монастырь. Все девушки переживают это в пору физического развития, особенно в зависимости от любовных неудач. Все хотят быть Лизой Калитиной. Это быстро, бесследно проходит. Но Вера и религиозна-то была по-своему. Она никогда не вставала вместе с матерью к заутрене или ранней обедне, никогда не тянуло ее на богомолье. Она любила только всенощную, вернее — ее обстановку: огни, полумрак, «Свете тихий», настроение… Любила Бога холодно и требовательно… Надежда Васильевна пришла к странному выводу, что свою Веру она совсем не знает…
Впрочем, нет… Знает хорошо одну черту ее души — гордость. Еще в ребенке ее подметила.
«В сущности, это основа ее души», — подумала Надежда Васильевна. И ей стало легче. Гордость — огромная сила в женщине. И в сношениях с людьми, и в отношениях с мужем это тот фундамент, на котором можно строить здание, без опасения, что случайно налетевший вихрь снесет, его стены. Гордость женщины — это надежная крепость, которая выдержит удары судьбы, будет ли это измена мужа или собственное увлечение другим.
О как бледна, как бедна была жизнь!
Вера никуда теперь не выезжала. Жалованье майор получал скромное, надо было экономить. Избалованная Вера, никогда в доме матери не знавшая отказа в своих желаниях, терпела теперь лишения, чтоб дать барону возможность играть в клубе, участвовать в полковых празднествах, быть нарядным, иметь свежие перчатки…
Она ни словом не заикалась об этих лишениях перед матерью. Конечно, великодушная, щедрая Надежда Васильевна готова была бы поделиться с дочерью последним куском. Но гордость Веры даже мысли этой не допускала. Лизавете было строго-настрого заказано передавать пронырливой Польке о том, как живут и что едят молодые.
Каждый праздник артистка сама шла на рынок. Она безумно любила запах зелени, она с наслаждением ходила мимо палаток, выбирала, торговалась. Все ее знали, все наперерыв предлагали ей товары. Одна корзина была для себя, другая для Верочки. И только по праздникам Вера с аппетитом кушала цыплят и дичь.
Лучинин присылал цветы из собственной оранжереи. Привез было конфеты. Вера сдвинула брови:
— Благодарю вас! Я не люблю конфет.
— Ну, я не позволю себе в другой раз, — пролепетал сконфуженный Лучинин. — Возьмите только эту бонбоньерку!
Вера осталась непреклонной.
А между тем она любила сласти. Как хорошо было лежать на кушетке после целого дня работы, шитья и возни с детьми! Как хорошо было, сосать леденец и читать роман!
Книга, которую Вера еще с детства любила как убежище от грубой действительности, теперь заменяла ей жизнь, дарила ее теми эмоциями, которых ей так больно недоставало. Она жила отраженной жизнью героинь Бальзака и Жорж Санд, она волновалась призрачными радостями и печалями. Но этот призрачный мир ей — тоскующей и неудовлетворенной — казался единственно реальным, единственно ценным на земле… Она сама была героиней всех этих романов. Она слышала голоса и шаги этих призраков, она видела их лица. То были лица Хлудова и трагика М***ского, иногда лицо Феди Спримона. Это они говорили ей о любви, им отдавалась она в незнакомом ей экстазе страсти. Жизнь была сном. Сны были жизнью.
Когда в театре шла интересная пьеса, Надежда Васильевна посылала молодым два билета. Это были краски в жизни Веры. Таким образом, она на второй сезон, в новый приезд трагика М***ского, увидала его в лучших ролях. И долго потом жила этими образами. Она не подозревала, что чувство ее к М***скому — настоящая влюбленность. Ей в голову не приходило искать встречи с артистом, видеть его вне сцены. Бережно, как великую тайну, хранила она в себе это красивое, хрупкое чувство. И когда М***ский покинул N***, Вера не горевала, не почувствовала утраты. То, что он дал ей своей красотой и талантом, то, что родилось из этих образов и грез, осталось с нею. Осталось навсегда.
А между тем вокруг целомудренной и замкнутой Веры все сгущалась атмосфера влюбленности. Не говоря уже о Лучинине, всякому, даже впервые попавшему в дом барона, бросилось бы в глаза увлечение Балдина. Под разными предлогами он заходил к приятелю, сначала при нем, а потом уже и в его отсутствие.
— Ты в клуб, Николай Федорович? — невинно спрашивал он, видя, что барон после ужина и вечернего чаю, посвистывая, ходит из угла в угол и нигде не находит себе места.
— Да… я, конечно, не прочь бы… вот только если Верочка…
Она поднимала глаза от работы.
— Пожалуйста, иди… Я вас не держу, господа…
Балдин, смущенный, вставал и прощался, молодцевато тряхнув эполетами. А на улице злобно говорил барону:
— И черт тебя дергает из дому бежать!.. Не сидится…
— Да ведь ты сам…
— Сам!.. сам!.. Зачем женился на молоденькой? Думаешь, ей весело одной вечера коротать?
— Э, чудак какой! Ну и остался бы с нею… Мне, видишь, везет сейчас… Полоса такая. Жаль счастье упустить.
— Смотри… как бы жену не упустить!.. Это почище выйдет…
Тут барон сердился.
— Чего мелешь? Сам знаешь, что Верочка не таковская…
В другой раз Балдин с сердцем сказал приятелю:
— Ну, догадайся сам!.. Пригласи меня посидеть вечерок… Она говорит: «Я вас не держу, господа!..» А ты хоть бы что!
Таким образом, Балдин стал постоянным гостем Веры. Он был неглуп от природы и остроумен, но совершенно неразвит. Он умел смешить и развлекать Веру анекдотами и сплетнями. И к нему она скоро привыкла. Но общество Лучинина было ей, конечно, дороже.