Игорь-якорь
Шрифт:
Ему ещё переливали кровь, и он при этом должен был лежать недвижимо, как мумия, а наверху уже грохотала лебёдка, натягивался, как струна, буксирный трос и полным ходом шли ремонтные работы.
Фёдор Фёдорович с мостика не ушёл. Он, правда, какое-то время лежал на диване тут же, в рубке, но командование кораблём никому не передал. Когда же к нему в рубку пришёл старпом одного из теплоходов, Фёдор Фёдорович сказал ему:
— Знаете, в первые мгновения среди команды была некоторая растерянность. Ведь у нас в основном такие ребята, что войны и не нюхали. Но всё это быстро вошло в норму.
Капитану
Так было с Фёдором Фёдоровичем. Он видел вспученную и почерневшую краску на дверях рубки, видел вмятины и рваные дыры в фальшборте, но в то же время ему радостно было слышать стук молотков, визг пилы, шипение электросварки. Ему уже доложили, что машину смогут привести в порядок, что механик Шапкин рвётся на работу, что «Черноморск», возможно, пойдёт своим ходом, без буксира. И он верил, что «возможно» будет «обязательно», и море казалось ему красивым как никогда, и небо, и этот симпатичный старпом, который так вовремя пришёл на помощь и тоже сказал, что на «Черноморске» все вели себя как герои: корабль не оставили, пожар загасили и теперь с помощью подошедших судов станут совсем самостоятельными.
Капитану Кругу очень хотелось, чтобы всё было именно так.
25. Дома
Наталия Ивановна первая вернулась в родной город. У того же причала, где месяц назад её провожал Яков Петрович, теперь он её встречал. Сойдя с теплохода, она не поздоровалась, не поцеловалась с мужем, а прежде всего спросила:
— Как Игорь? Где он? Что с ним?
— Так он же, твой сын, якорь. Он же не просто Игорь, а Игорь-якорь… Ну, здравствуй, Наташа!
— Не шути! — строго сказала Наталия Ивановна.
— А я не шучу. Он шутит: дал телеграмму, что встретил моего соученика Дубровского. Ты помнишь Олега Дубровского? Не помнишь? Ну, и не вспоминай. Мы когда-то с ним подрались на бульваре… Да, если бы не подрались, не попал бы я тогда в белогвардейскую контрразведку и не встретился бы там в камере с одной девушкой.
— Снова шутишь! — оборвала мужа Наталия Ивановна. — Ты про Игоря скажи.
— Скажу. Игорь телеграфировал, что жив-здоров, а пираты его только чуть поцарапали. О тебе спрашивает, мать. Ну, поздороваемся как следует. Здравствуй же, здравствуй…
Наталия Ивановна верила мужу и не верила. Ей всегда, особенно в годы, когда Игорь был школьником, казалось, что с ним случилась беда. Так бывало, когда он вовремя не приходил из школы или когда падал и набивал себе шишку (впрочем, мало ли отчего у него бывали шишки). Но все волнения оказывались зряшными: Игорь являлся домой жив-здоров и даже из потасовок чаще всего выходил победителем. При этом он говорил отцу: «Папа Яша — взяла наша».
Но в этот раз, когда Игорь отправился за моря и океаны, когда его на безоружном корабле бомбили и засыпали «зажигалками», сердце матери не могло успокоиться.
—
— Да нет же, — возражал Яков Петрович, — ничего я не темнил. Просто это как-то странно: Дубровский, с которым я учился, бегал на соляные промыслы, а потом бил его, но жаль, не добил…
— Вспомнила, вспомнила! — воскликнула Наталия Ивановна. — Соляные промыслы. Тайна. И Дубровский. Он же убийца твой матери… Как могла я забыть всё это?!
В тот вечер — одинокий вечер родителей, которые ждали возвращения единственного сына, — Наталия Ивановна и Яков Петрович вспомнили давние времена.
26. Штык вместо пера
Это было во время гражданской войны, когда Якову Петровичу, который назывался тогда «Яша — взяла наша», надо было доучиваться в школе. Но судьба рассудила иначе. Вместо пера у него была теперь винтовка со штыком. Не зря прошли уроки бойца первых дней службы в армии, когда он колол соломенные чучела. Теперь, после того, что он увидел, вернувшись домой, ему хотелось без устали колоть штыком, рубить шашкой, стрелять из винтовки и швырять гранаты до тех пор, пока хоть один враг-беляк ходит по нашей земле. В каждом из этих врагов он видел убийцу мамы — Гориллу.
Он бы и довоевал до последнего дня гражданской войны, если бы не ранение. Голова и руки-ноги целы, но теперь он не мог бежать в атаку, как раньше, первым врываться в окопы врага, колоть штыком и бить прикладом наотмашь, не чувствуя усталости. Так в горячке боя он и не почувствовал, что его и штыком полоснули, и пулей задели.
Самые мучительные месяцы были для Якова Смирнова в госпитале. Здесь чаще вспоминалась мама… Может, не убеги он тогда за линию фронта, мама была бы жива. Ведь это, как тогда с Гавриилом Ивановичем, подвели нетерпение и торопливость.
После госпиталя Якова не пустили обратно на фронт. Да и фронта уже, можно сказать, не было. Теперь и он любил повторять то, что было когда-то его прозвищем: «Взяла наша!»
Вернулся в родной город, в дом на Мельничной, а в комнате пусто. Яков посидел на табуретке, положив в ноги красноармейский вещевой мешок, и взгрустнулось ему. Без мамы дом стал чужим.
Пошёл в домоуправление, попросил сменить большую комнату на меньшую. В старой комнате всё напоминало о маме.
На второй день приезда пошёл в райком становиться на учёт. Комсомольцем стал в армии. Когда стоял перед красноармейцами на собрании, где его принимали — прямо в окопе, — вспомнил Мишу Зинькова. А сейчас, в родном городе, встретил того же Зинькова в райкоме комсомола.
— Ну что, — спросил Яков, — не жалеешь, что тогда не дал прогнать меня, мальчишку, из армии?
— Жалею, — сказал Зиньков, — очень жалею. Тогда тебе, сопляку, надо было с мамой остаться. Может, жизнь бы ей спас. А навоеваться потом успел бы. Ведь успел?..
Они говорили допоздна. Яков спросил Мишу о своём отце: не вернулся ли он с фронта, не появлялся ли в городе, не было ли от него каких вестей?
Миша Зиньков молчал, потёр подбородок, закашлялся.