Игра без козырей
Шрифт:
– Что это такое? – спросил Чико. – Думаешь, у него была какая-то цель?
Он еще раз осмотрел в бинокль все ипподромное поле. Никого, кроме махавшего флагами и нас.
– Наверное, он простоял у препятствия много месяцев подряд, ожидая случая, когда удастся помахать флагами. А на его участке никто не падал. И в конце концов искушение взяло верх. – Я встал, потянулся, подошел к Ривелейшну, отвязал его, ослабил подпругу и стянул попону.
– Что ты делаешь? – удивился Чико.
– То же, что и человек с флагами. Уступаю невыносимому искушению. Подставь мне колено.
Чико сделал, как я просил, но повис на поводьях.
– Ты с ума сошел. Ты же говорил,
– Это будет ужасно, – согласился я. – Но Ривелейшн прекрасно прыгает, божественная скаковая дорожка, отличный день, и все ушли завтракать, – усмехнулся я. – Пусти, мы снимем пробу.
– Это так не похоже на тебя. – Чико отпустил руку.
– Не принимай близко к сердцу, – весело успокоил я его и тронул лошадь.
Не торопясь, спокойным шагом мы с Ривелейшном выехали на скаковую дорожку и направились к трибунам против часовой стрелки – так же, как проходят скачки. Все тем же легким галопом мы приблизились к дороге и пересекли ее еще не покрытую опилками твердую поверхность. На обочине темнела огромная темно-коричневая полоса торфа, разложенного толстым упругим слоем там, где бульдозер срезал загрязненную почву. Лошади без труда одолеют этот участок.
Когда мы снова выехали на скаковую дорожку, Ривелейшн перешел в настоящий галоп, он осознал, где находится. Хотя на трибунах не было зрителей и привычного шума, но его взволновал один только вид знакомого ипподрома. Насторожив уши, он стремительно набирал скорость. Четырнадцатилетний скакун, он уже год доживал свои дни на покое, но сейчас летел, как четырехлетний жеребец. Я насмешливо подумал, что тоже получаю недоступное мне в последнее время удовольствие.
Чико, конечно, прав. Я не имел права скакать по дорожке перед самыми соревнованиями. Это непростительное нарушение правил. Мне следовало бы это знать. И я это знал, поэтому перевел Ривелейшна на спокойный шаг.
Прямо перед нами высились три барьера, немного в стороне – три забора, а еще дальше – препятствие со рвом, наполненным водой. Я не был уверен, что Ривелейшн захочет прыгать через заборы (многие лошади их не любят), и поэтому направил его к барьерам.
Едва он их увидел и догадался о моем намерении, как все было решено. Теперь я вряд ли смог бы остановить его, даже если бы попытался. Он легко перелетел через первый барьер и устремился ко второму. Потом я позволил ему выбирать, и из двух препятствий впереди он предпочел забор. Его, казалось, совсем не смущало, что я дал ему полную свободу. Заборы были отличными, а он – победителем Золотого кубка, рожденным и выращенным для работы, по которой он так скучал целый год. Ривелейшн перемахнул через забор с легкостью и проворством молодого скакуна.
Что же говорить обо мне? Мои чувства нельзя было описать. Я несколько раз выезжал верхом после того, как оставил скачки, но это были лишь спокойные прогулки во время утренних тренировок лошадей Марка. А теперь я снова на скаковой дорожке и делаю то, без чего два с половиной года не находил себе места. Я улыбался, дав волю счастью, переполнявшему меня, и позволил Ривелейшну взять препятствие со рвом.
Он одолел его с запасом. Блестяще. Конечно, нас не приветствовали крики зрителей – трибуны были пусты. Мы спокойно направились к повороту дорожки, а потом легко и свободно перелетели через очередной барьер. Впереди оставалось еще пять. И третий из них – забор со рвом, возле которого стоял человек, махавший флагами.
Несомненно, эмоции всадника передаются лошади. Ривелейшн испытывал то же безрассудное счастливое
Когда мы взвились в прыжке, ослепительная вспышка ударила мне в глаза. Белый, слепящий, бьющий в мозг свет! День разлетелся на миллионы искр, окружающий мир вспыхнул жарким пламенем, будто солнце упало на землю.
Я почувствовал, что Ривелейшн падает, и инстинктивно скатился с его спины, ослепший и беспомощный. Потом резкий удар о землю, и зрение понемногу вернулось. После яркого света – почти полная темнота, пасмурный ноябрьский день.
Я вскочил на ноги раньше, чем Ривелейшн, все еще держа поводья. Он поднялся, недоумевающий, пошатывающийся, но целый и невредимый. Я потянул его вперед, чтобы он немного пробежал, и убедился, что, к счастью, ноги не повреждены. Теперь оставалось только побыстрее вспрыгнуть в седло, а это оказалось чертовски трудно. С двумя здоровыми руками я даже не замечал, как взлетал на спину лошади, а теперь только с третьей попытки вскарабкался на Ривелейшна, уронив поводья и больно ударившись животом о переднюю луку седла. Ривелейшн вел себя прекрасно. Он пробежал всего пятьдесят ярдов в неправильном направлении, прежде чем я пришел в себя, подобрал поводья и повернул его в противоположную сторону. На этот раз мы объехали открытый ров и другие препятствия стороной. Сначала проскакали по краю дорожки, потом медленным шагом пересекли дорогу, но повернули не в центр полукруга, где утром прятались, а к ограде, отделяющей ипподром от главной автострады, ведущей в Лондон.
Уголком глаза я видел, что Чико по траве бежит ко мне. Я помахал ему рукой, в которой были поводья, и остановился, поджидая его.
– Мне послышалось, будто ты говорил, что чертовски здорово ездишь верхом, – переводя дыхание, выпалил он.
– Угу, – вздохнул я, – когда-то я так считал.
– Ты упал. Я видел. – Он внимательно оглядывал меня. – Ты упал, как сосунок.
– Если ты смотрел внимательно... упала лошадь. Надеюсь, не будешь спорить? Это большая разница. Очень важная для жокея.
– Глупости, – фыркнул он. – Я видел, как ты упал.
– Пойдем. Нам надо кое-что найти. – Я объяснил Чико, что имею в виду, и направил Ривелейшна к ограде. – В одном из этих бунгало. Скорее всего, в окне, на крыше или в саду.
– Подонки! – взорвался Чико. – Грязные подонки!
Я не собирался с ним спорить.
Найти то, что мы искали, было нетрудно, предстояло пройти не больше ста ярдов. Мы шли вдоль ограды по направлению к Лондону, и тщательно осматривая каждое дерево в саду и каждый дом. Недоумевающие, вопрошающие лица местных жителей глядели нам вслед.
Чико увидел первым. На верхней голой ветке дерева в глубине предпоследнего сада. Машины неслись по шоссе всего в десяти ярдах от нас, и Ривелейшн начал беспокоиться, намекая, что хотел бы вернуться на скаковую дорожку.
– Вот! – Чико показал вверх.
Я поднял голову, стараясь преодолеть несильное сопротивление лошади. Вот оно – безукоризненно отполированное зеркало высотой пять футов и шириной три фута...
– Подонки! – еще яростнее повторил Чико.
Я кивнул, потом спешился и повел Ривелейшна в глубь ипподрома, где шум машин не нервировал его. Привязав лошадь к одному из препятствий, я присоединился к Чико. Мы перешли лондонское шоссе и направились к первому ряду бунгало.