Игра магий
Шрифт:
Покойно, будто бы она не делала ничего сложнее того, что обычно делала в составе своей труппы, Нашка подошла на десяток шагов к последнему из врагов. Тогда он кинулся на нее, вероятнее всего полагая, что она отскочит или снова побежит.
И неожиданно, но все же в нужный для себя момент, Нашка увидела, что в левой руке противник держит боло, четыре или пять увесистых шаров, нанизанных на довольно сложную систему прочных шнуров, сплетенных из полос кожи. При удачном броске такая штука непременно опутывала ноги и обездвиживала противника, лишала его на несколько минут возможности бежать… Вот тогда длинная спица и успевала до него добраться. И у Нашки не было бы никаких шансов, потому что бросать
Ничего существенного она этим не достигла, но противник замедлил шаг. И кажется, чуть потерял ее из вида, потому что вынужден был уклоняться от брошенных в него дротиков. И, пытаясь вновь увидеть ее, он повернулся на одном месте, не успевая к ней приблизиться… Она же, сбоку, по длинной дуге, раздумывая, сумеет ли выиграть хоть что-то своим непрямым и некоротким подходом, атаковала его…
Он попытался все же, отыскав взглядом, нанизать Нашку на свой клинок, но она оказалась быстрее, чего от нее противник ожидать никак не мог… Такого здесь, в этом городе, никогда прежде не видели. Да она и сама от себя этого не ожидала…
Этим приближением к врагу она всего лишь думала сбить его с толку, ну и конечно — уходила от броска боло… Но, уже рванувшись вперед, она тонким, обостренным вниманием бойца осознала, что именно вот такая замаскированная атака может оказаться… единственной возможностью лишить врага хотя бы половины его преимуществ. И тогда она скакнула вперед уже в полную свою скорость!
Она подпрыгнула, высоко и сильно, резко выбросив вперед одну ногу. Пытаясь дотянуться ею до головы противника, при этом странно сворачиваясь вниз, почти переломившись в пояснице, нанося единственный, но очень сильный удар гладиусом в открытый бок противника под его левую, медленную руку…
Гладиус тяжело вошел ему в бок. Почти по рукоять, разрывая, как надеялась Нашка, селезенку, желудок и, может быть, доходя до печени. Удар в голову у нее не вышел, она только разбила ступню о шлем противника, но все же чуть ошеломила его, кажется. Потом она повисла на нем, будто обезьяна на кряжистом дереве, пытаясь соскользнуть вниз и не угодить под ответный удар локтем ли, кулаком, а хуже всего — рукоятью его клинка на отмахе… Но и ответный этот отмах у врага не получился, его клинок был слишком длинным и к тому же слишком гибким для такого удара, потому что подрагивал при резких движениях и, следовательно, тормозил…
Они упали вдвоем, Нашка на мгновение лишилась дыхания, потому что туша гладиатора оказалась сверху. Кроме того, навершие гладиуса, который торчал из бока противника, на редкость сильно прищемил, почти пригвоздил ей колено к песку. Но когда она, отчаянно извиваясь, все же выскользнула из-под умирающего предводителя местной команды гладиаторов, каким-то чудом сумела подняться и огляделась, все было понятно. После такой резкой, на удивление удачной атаки никто уже не смог бы сопротивляться. Ни у кого не хватило бы сил, чтобы проследить за ней взглядом. Смерть застилала врагу глаза, и он умирал, пуская длинные, кровавые слюни, возможно пробуя проклинать ее, но и это ему тоже не удалось.
2
Сон закончился, Нашка проснулась. Оказалось, она как сидела на последней пьянке, так и уснула за столом, подложив под голову руки, упершись лбом в какое-то блюдо с объедками, в луже разлитого мерзкого северного пива, которое воняло сейчас особенно сильно. Нашка поняла: вся она настолько грязная, а после
Настоящей воды Нашке не хватало больше всего. Ей казалось, что даже реки здесь не вполне чистые, совсем не то что море у островов, на которых она родилась. А текли они мутно, бурно, увлекая слишком много грязи, веток, деревьев, камней и белой глины… Сон еще имел над ней некоторую власть, она переживала его обрывками навеянных ощущений, и, пожалуй, это воспоминание сна было единственным, что спасало ее сейчас от совсем уж отвратительного самочувствия. И все же ей было очень плохо.
Тело болело, будто бы она только что с тяжеленными камнями на плечах и на шее, на спине и на животе проделала не менее чем десятимильную пробежку. Даже легкие у нее трепыхались и горели, как после долгого бега. Не поднимая головы, пробуя осознать, что происходит вокруг, она несколько раз напрягла все мускулы, тут же сбрасывая напряжение, распуская их. Многодневное, а может, и многонедельное непотребное пьянство и безудержное обжорство давали себя знать… Она чувствовала себя измочаленной и не готовой даже подняться с той лавки, на которой так некрасиво, должно быть, сонно обвисла.
Но игра мускулами все же немного прочистила ее внимание, Нашка поняла, что находится не где-то, а в трактире у Сапога, и что сидит за длинным столом в одиночестве, и к ней никто не решается близко подходить, потому что знают — с похмелья она бывает не просто злой и раздраженной, но и в драку кидается по пустякам или вовсе без пустяков, лишь бы на ком-нибудь выместить свое дурное настроение.
А вот драться с ней никому не хотелось, про нее в городе, после того как она победила на арене и ее всеобщим требованием вызволили из рабства, освободили от всех долговых и прочих обязательств, сделали практически свободной жительницей города, знали слишком многие, или, точнее, все знали. Потому что это была редкость, такое, как ей поведали в магистрате, когда оформляли какую-то запись в толстых купеческо-чиновных книгах, за всю историю Крюва случилось впервые. Даже собаки, которые обычно бегали за городскими стенами и возле порта, узнавали теперь ее запах и, хотя стаями иногда решались нападать на зазевавшихся одиноких путников, особенно по ночам, перед ней расступались и огрызаться не смели.
Нашка подняла голову и мутным взглядом обвела трактир. Это был довольно большой, полуподвальный зал с темными углами, грязными прокопченными от масляных фонарей сводами, наполненный по утреннему времени менее, чем обычно. Иногда у Сапога случались такие дни, что тут и протолкнуться было не очень-то легко, особенно когда местное мужичье да компании побогаче, из особняков и отдельных домов из верхнего, как тут принято было говорить, города, которые иногда сюда тоже заглядывали, перебирали того жутчайшего самогона, который Сапог покупал либо у окрестных фермеров, либо сам гнал где-то на заднем дворе трактира под охраной одного из своих дуболомов.
Что-то в происходящем было не так, не совсем привычно. Нашка знала это каким-то очень глубоким пониманием, свернувшимся в ее сознании. Прежде она тоже прислушивалась к нему, и оно ее, как правило, не подводило, лишь порой начинало… звучать, трепыхаться, в общем, подавать сигналы слишком поздно. Это было странное впечатление, будто бы магией навеянное постижение каких-то сложностей мира, о которых краснокожая дикарка в обычном состоянии даже не подозревала. Это не было последствием сна — Нашка знала это твердо. Но чем на самом деле являлась убежденность, что она как-то высветилась, сделалась заметной кому-то незнакомому и далекому, никогда прежде не виданному, чужому сознанию, она не пробовала разобраться.