Игра мистера Ди
Шрифт:
– Берсерк он, наш Снорри, – вздохнула американка и примирительно посмотрела на шведского гиганта.
Рыжие кулаки плавно и словно бы нехотя разжались.
Алиса зашлась от подавленного хохота. Я прекрасно знаю этот смех: она поднесла левую руку к губам, как будто бы поправляя светлую прядь своего топорщившегося в разные стороны каре, а её глаза тем временем то увеличивались, то уменьшались, образуя небольшие морщинки. Рот её, светло-алый моллюск на белоснежной скатерти, был прикрыт, но я уже ощущал острые ракушечные края, которые впивались в нижнюю, немного отвислую, «габсбургскую», как она это называет, губу.
Трекрунурщик, как я мысленно назвал Снорри, дотронулся до меня рукой и показал что-то блестящее во внутреннем кармане своего дипломата. Американка озабоченно нахмурилась. Кажется, звёздно-полосатая патриотка могла предугадать действия своего товарища за много миллиметров вперёд по его небольшим мозговым извилинам.
– Careful with that axe, Eugene, – примирительно сказал я, на всякий случай примериваясь дать точный удар серебряной ложкой под великанские ребра.
Американка зашлась в хохоте, который прозвучал для меня, как исполнение «Полёта валькирий» в сумасшедшем доме.
– Планируете ли вы обыграть Ди или уйдёте сразу? – шепнул мне Алавердян, садясь по левую руку от меня.
Его лицо было настороженно-удивлённым.
– Mochiron, – заявила победоносно американка и оглядела зал, остановившись на Снорри, Ахмаде и пане Шнейдермане.
– Цикаво, – пробормотал украинский патриот и обвёл рукой границы своих владений.
На его стороне теперь сидела замечательной красоты брюнетка со светло-карими кошачьими глазами. Даже не знаю, как это я не заметил её шагов. Дело ведь явно было не в толщине ковра, тогда в чём?
– C’e amor non e, che dunque? – сказала брюнетка приглушенным шелестящим голосом.
Если бы я был гадалкой, я бы говорил только так и не иначе.
Алиса напряглась и постаралась сделать вид, что выуживает секретную информацию из брюнеткиного бэкграунда. Да я и так это знал. Все знали. По-моему, «L» из слова «Welcome» включилась опять.
– Пиковый валет, новая колода, – небрежно произнесла Чермизинова.
– Да, – коротко отозвался я.
«L» мерцала зелёным светом.
– Скоро появится он, – настойчиво заговорил Ахмад, поглаживая смуглый подбородок. – И тогда мы узнаем, что там произошло в бухте Нанива.
– Быть может, на брегах Невы… – улыбнулся я.
– Нет, не так. «Где может быть, родились вы или блистали, мой читатель», – пробормотал Алавердян.
Американка тем временем настойчиво пыталась поймать взгляд Алисы, который рассеянно блуждал по залу, неожиданно ярко вспыхнувшему и осветившему самые тайные уголки, где уже стояли чернокожие официанты, нелепо наряженные в подобие шаровар. Свет, что самое интересное, шёл не от адски-отвратительного произведения искусства, а как будто появился из разлитого в воздухе неизвестного источника. Итальянская красавица тонула в нём, как в мадоннином нимбе; её тёмные волосы отсвечивали золотистыми бликами – как у всех порядочных флорентиек, в своё время делавших большую игру в герцогских спальнях. Даже звезда французского экрана стала другой – не такой… нежной. Если вы понимаете, о чём я.
– Сфумато, –
Её холодное вытянутое лицо зажглось внутренним воспоминанием, не таким интенсивным, как переходящие блики на жёстких средиземноморских волосах. Но… я почувствовал к ней симпатию и благодарно взглянул в эти серые глаза. Алиса поймала мой взгляд, и на мгновение – самую малость – её лицо перекосилось от плохо скрываемого раздражения. Ревность, дамы и господа, – это самое ужасное из всех чувств. Женщины могли бы добиться равенства с нами, как они это называют, хоть прямо сейчас, если бы они не испытывали друг к другу вот этого пустого непродуктивного чувства – вместо здорового восхищения, присвоения и преобладания. Но равенства между людьми нет, как нет равенства между моей неопытной в каруте рукой и цепкими, обезьяньими пальцами Ди.
– Говорят, руки Ди похожи на паучьи лапы, и потому у него такая быстрая реакция, – с деланым кокетством сказала американка, посмотрев на свои тонкие кисти в глубоких, словно изъезженная колея, морщинах.
Алиса попыталась наклониться к ней, чтобы – тоже нарочито, конечно, пока ещё нарочито – выразить своё участие.
– Должно быть, у него просто хороший слух, или он умеет читать по губам, или… – она запнулась, – нечто ещё, миз…
– Баллард, – протянула хрупкую ручку американка.
Алиса осторожно взяла её в свою, как будто боялась разбить этот маленький артефакт. «Они требуют нежного обращения», – учил я её. Алиса помнила, она всё прекрасно помнила. Я делал из неё аналог себя, женщину-Донжуана. Точнее, донью Хуану. Она так хорошо чувствовала все правила обращения с женщинами, ведь правил обращения с женщинами я и сам не знаю.
Точнее, их никогда и не было. С каждым человеком, встреченным мне на моём жизненном пути, мне всегда хотелось обращаться как с отдельной, независимой от моего центра притяжения Вселенной, со своим сводом формул и своим Большим Взрывом. Я знаю, что жизнь каждого человека искорёжена и порвана в клочья обстоятельствами его существования, иногда даже самим фактом появления его или её на свет в этом строго определённом теле, с этими родителями, которые вполне могут понимать, разделять или даже поддерживать этот тонкий и звонкий, как говорится, росток – так держат за крылья бабочку, помогая ей взлететь – и одновременно ломая её. Так подкрашивают губы, убивая их свежесть. Так ломают руки девушкам, помогая им осуществить их и своё предназначение на этой Земле – и потом уничтожать их непотревоженность, даже изменять их запах. Помните фильм «Детки»? Так вот, там один герой любил девственниц – Каспер его, кажется, звали; так вот, он говорил, что (цитирую) «от баб запах другой». А потом актёр, игравший этого самого Каспера, помер от передоза. Вот. А я жив и сегодня по-прежнему красив – как никогда на свете. «Эх, не к добру», – сказала Алиса мне в зеркало. И в этот момент я подумал, как же я всё-таки буду выглядеть в гробу – лучше, чем Ривер Феникс, а?
«Ja, ja, mein Sier», – прошептал чей-то голос над моим ухом. В позвоночнике моём как будто зашатался невидимый шуруп и, ввинчиваясь в резьбу, больно расправил мои плечи, вешая на них тонкую шею, ставил гордую несломленную голову и открывал глаза, обрамлённые тёмными и скрещёнными, как ласточкины крылья, ресницами.
Конец ознакомительного фрагмента.