Игра на выживание
Шрифт:
Роберт почувствовал, как его схватили за правую ногу, и он резко повернулся. Со звуком громкого мокрого поцелуя его живот и грудь оторвались от теплой грязи. Это был Кацап, облепленный глиной, с перемазанным лицом, больше похожий на тюленя, чем на человека. Он наклонился к уху командира и заорал, перекрикивая тропический ливень:
– Роберт, нужно прорываться. Если здесь нас застанет ночь, они вырежут нас, как хуторян. Патроны на исходе – только на скоротечный бой и прорыв. Там, сзади, у болота, наши раненые, рация…
Несколько часов назад Роберт бы взорвался, выслушивая советы от кого бы то ни было. Но несколько часов назад Кацапу и
Очень многое.
Они прошли вдоль кромки болот от места стычки с дикарями до самого хуторка, безмолвного, разворошенного, словно гнездо полевой птахи после визита голодного лиса. Они окружили его и стремительными тенями ринулись вперед, низко припадая к земле и сжимая оружие. Врагов там не было. Зато остались следы их визита. Влажная гарь, с дьявольской силой растащенные бревна сруба, следы огромных ступней. И стрелы, стрелы, стрелы. Они торчали и из древесных стволов, и из обезглавленных трупов хуторян. От удара в твердое палочки отлетали и падали на опоганенную землю, а белесые костяные наконечники торчали повсюду, словно больные зубы.
Нечеловеческая ярость аборигенов обрушилась в первую очередь на собак. Не отрубленные, а именно оторванные головы скалились с уцелевших жердей ограды двора, тучи насекомых вились над темной грудой внутренностей, запах от которых валил с ног, а шкуры псов были прибиты стрелами к четырем сторонам колодезного сруба.
В растерянности бродили люди среди дикого разрушения, наполненного запахом смерти и безумия. Шок от увиденного был настолько велик, что Роберт на несколько минут потерял бдительность, не выставив часовых. Эта его оплошность могла бы им стоить очень и очень дорого…
Боец, стоявший на коленях и разглядывавший странную, светящуюся гниловатым цветом слизь, которой было измазано все вокруг, вдруг вскочил и принялся поливать окружающие заросли очередями, крича во весь рот что-то нелепое и бессмысленное. Все замерли, когда смолкла очередь и раздался сухой щелчок отстегиваемого пустого магазина, и тогда Роберт расслышал уже знакомый змеиный шип в воздухе и заорал:
– Ложись!
Ливень стрел и дротиков обрушился на хуторок. Счастье только, что никого не задело.
Разоренный хутор оказался ловушкой. Разорители двигались со стороны болота, но стрелы летели и из окружающих зарослей. Там, похоже, прятались мелкие группки стрелков.
Их было много, очень и очень много, высоких тощих фигур со звериными мордами, которые прыгали с кочки на кочку, воя и потрясая копьеметами и дубинами. Широкая дуга атакующих охватывала отряд. В тот момент, пользуясь скорострельностью и убойной мощностью автоматов, и следовало отступить в джунгли, однако Роберт замешкался, завороженно глядя, как за цепочкой пеших врагов двигаются темные туши их союзников. Три или четыре десятка существ, принятых им за осьминогов, плыли над торфяником, оставляя дорожки слабо светящейся слизи, издавая глухие стоны и утробные хлюпанья. Это были огромные улитки, или каракатицы, служившие этим дикарям чем-то вроде вьючных животных. Ганнибал для этих же или сходных целей использовал слонов.
Огромные, с дачный дом величиной, студенистые туши сине-зеленого оттенка, с которых текла блестящая слизь, были увенчаны крупными раковинами. Над целым лесом тонких щупалец висели на прозрачных стебельках желтые глазки, а перед всем этим сгустком омерзительной мощи по кочкам шарили мощные лапы, аккурат как у осьминогов.
В
Все спрутоподобные туши вмиг замерли, и Роберт не успел разглядеть и понять, управляются ли они одним из аборигенов, или это чисто стихийная сила. Тусклые серые раковины на их спинах стали разгораться изнутри зелеными, синими и желтыми огнями. Цвета были смазанные, глухие, словно бы огни горели под слоем темной воды. Щупальца, вздымая болотную грязь, метнулись вверх, дергаясь, извиваясь и переплетаясь в неистовом танце. Над болотом стал набирать силу низкий хриплый вой, шедший словно бы из глубин земли. Он давил на уши, точно звук реактивных самолетов, бил прямо в мозг, заставляя глаза вылезать из орбит.
Повалились на землю люди, побросав оружие и сжимая руками уши, разевая черные провалы ртов в неслышном крике боли. Вой был совершенно невыносимым. Чтобы сделать хоть что-нибудь, Роберт поднялся во весь рост, дико крича, чувствуя, как в его мозгу расцветает оранжевый цветок взрыва, сродни тому, что стер с лица Земли Хиросиму. Собственный крик позволил ему противостоять адскому грохоту. Поднявшись и не переставая кричать, он принялся навинчивать на автоматный ствол гранату.
В тот миг он представлял собой идеальную мишень для костяных дротиков, однако аборигены боялись пробуждающейся силы своих грозных союзников не меньше, чем люди. Они вжимались в болотную жижу, вереща и завывая, не делая ни малейших попыток метать стрелы. Они могли бы одним броском преодолеть короткое расстояние до колонистов и раздавить их своей массой, но они смертельно боялись звуков, издаваемых слизнями, и грозных огней, которые рождались внутри панцирей.
Роберт еле держался на трясущихся от дикого напряжения ногах. Ему чудилось, что он, словно Атлант, держит на плечах небесную твердь. Одеревенелые руки с трудом выполняли знакомую нехитрую работу. Винтовочная граната чуть не выпала на землю, когда надсадный вой перерос в рев, который клокотал вокруг, словно океанские волны, затягивая слабеющий разум человека в воронку боли. Роберту хотелось исчезнуть из этого мира, от этих развалин и кучки перепуганных людишек, занятых непонятной суетной деятельностью, и бежать, бежать, бежать…
Кацап, с трудом подняв бледное и напряженное лицо, увидел, что командир мучительно медленно переключает рычажок автомата на одиночную стрельбу, откидывает приклад, становится на корточки, упирая приклад в землю, зачем-то поглаживая зеленый цилиндр гранаты – и все это с идиотической блаженной улыбкой, неприятно исказившей его скупое на мимику лицо. Шлем с его головы упал. Из левого уха текла блестящая алая струйка. А кругом ревел и бушевал грохот, поднятый чудовищными слизнями. Шум перешел уже болевой порог и оставил после себя только тупую боль в голове и ровный, словно гранитная стена, фон, сквозь который не могла пробиться ни единая мысль, ни единый другой звук.