Игра не для всех. 1941
Шрифт:
Между тем активная стрельба затихает, хотя вражеские пулеметчики и продолжают поливать погранцов ливнем пуль. Но даже я улавливаю, что в бою что-то переменилось и сейчас они шмаляют уже без особого азарта. Над траншеями раздается щемяще-родное русское «Ура!», а чей-то голос, выделившись из общей массы, коротко и устало произнес: «Отступают». Не удержавшись, приподнимаюсь и я и действительно наблюдаю, как фрицы отступают – причем так же грамотно, как и шли вперед. Отделениями, короткими перебежками, под прикрытием скорострельных МГ… Какое-то незнакомое возбуждение подначивает меня вновь вскинуть винтовку – в этот раз я ловлю в прицел крепкого, рослого немца. В отличие от большинства других, он вооружен компактным, ладным вороным автоматом – и, кажется, что-то приказывает своим.
«Это не автомат, а пистолет-пулемет МП-38 или МП-40…»
– Да похрен чем!
Враг замедлился. Буквально на мгновение он замер, что-то крикнув своим, и, сведя целик с мушкой строго на его животе, я почувствовал, что сейчас не промахнусь, что попаду точно в цель. Как будто меня с немцем на мгновение соединила какая-то незримая нить… И прежде, чем он порвал ее, дернувшись в сторону, я успел-таки мягко потянуть за спуск, одновременно с выдохом послав все умное послезнание об оружии.
Я попал.
Я будто уловил мгновение, когда пуля вошла в человеческую плоть, сложив противника пополам, я будто услышал крик его боли. Но, упав, германец не замер на земле, а принялся бешено сучить ногами, ворочаться – и к нему тут же бросились еще двое немцев. Я было вновь стал ловить вражеские фигуры в прицел, но сейчас эти фрицы не стреляли в нас, они лишь пытались помочь своему раненому…
– Да стреляй ты уже!
Поспешная очередь негодующего Василия стегнула по земле совсем рядом с раненым и его помощниками, но лишь заставила их пригнуться и уже волоком потащить своего камрада. Ан нет, скорее всего, это был командир отделения или даже офицер – только они в простых пехотных подразделениях вооружены пистолетами-пулеметами… да пофиг, все равно проще и быстрее звать автоматами. Назло послезнанию, которое начинает уже раздражать.
Между тем, видя тяжелое положение раненого и его спасителей, активизируются немецкие пулеметчики, скрестив очереди на нашей позиции. Но в этот раз мы с Нежельским успеваем синхронно нырнуть вниз и некоторое время просто сидим рядом, тяжело дыша. Первым заговорил парторг:
– Хороший был выстрел. Важного немца ранил, Ромка! Ранил, да не убил. А чего не добил-то? Пожалел?!
– Василий, послушай…
Я оборачиваюсь к пулеметчику, но, взглянув в его глаза, замолкаю: зрачки их расширены так, будто паренек находится под кайфом. Заметна и крупная дрожь – да у первого номера настоящий отходняк! Но держится он молодцом и говорит вполне связно:
– Самсон, это война! Не провокация, не нарушение границы диверсантами – война! Они вон Мишку Астахова убили миной на рассвете, Иванова и Кобзаря накрыло осколками, пока до окопов бежали! Сейчас еще не знаю, какие у нас потери после боя, но двоих убитых видел точно! Наших. Убитых. Товарищей – ты это понимаешь, Рома?! Мы же с ними вместе полтора года отслужили! И чего ради ты этого немца пощадил?! Ранил, жалко стало? Да он через месяц из госпиталя выйдет, найдет тебя и шлепнет без всякой жалости!
Потерявшего берега парторга хочется послать далеко и надолго. Удерживает меня от этого лишь тот факт, что Нежельский-то по сути прав.
Слава богу, речь распаляющегося пулеметчика прерывает появление Михайлова:
– Пулеметный расчет!
– Слушаем, товарищ старший лейтенант!
– …шаем, товарищ старший лейтен…
Немного торможу и опаздываю с уставным ответом, отчего моя речь выходит тихой и невнятной. Но, думаю, подобные ситуации еще долго будут для меня нормой.
– Молодцы!
Начальник заставы-то по сути еще молодой мужик, лет двадцати пяти – тридцати от силы. Лицо у него какое-то… простое, но в память врезается пронзительный взгляд серых глаз и выступающий вперед волевой подбородок. Похвалил он так, будто отрубил.
– Красноармеец Самсонов!
– Я!
Вот в этот не затормозил!
– Отличный выстрел.
– Служу трудовому народу!
Продвинутый игрой разум тут же подсказывает, как правильно ответить, – и легкая улыбка преображает суровый фейс старлея, отчего становится прям как-то легко на душе. Между тем, жестом поманив меня к себе, Михайлов произнес уже тише:
– Молодцом держался и под минами. Но если не хочешь, чтобы тебе в следующий раз осколком яйца оторвало, ты задницу-то приопускай, когда ползешь, поплавком торчит! Понял?
– Так точно, товарищ старший лейтенант!
Свой совет командир произнес довольно тихо, так что помимо меня его услышал только фыркнувший парторг. Это вызвало в моей душе противоречивые чувства: от острого стыда до благодарности за проявленное начальником заставы понимание. Захотелось ответить Михайлову чем-то хорошим, но он уже переключился на Нежельского и заговорил с ним серьезно, с неприкрытым уважением:
– Василий, действовал отлично. В ближайшие дни буду готовить представление на награду.
В глазах товарища буквально закипел восторг, а старлей между тем продолжил:
– Действовал грамотно, тщательно целился, несмотря на ответный огонь, бил короткими очередями – все как учили. Важно, что ты не потерял самообладание! Уверен, оно нам сегодня еще пригодится.
После короткой паузы командир спросил уже тише:
– Сколько?
Я даже не сразу понял, о чем спрашивают, но разом посуровевший парторг ответил четко:
– Двоих.
Михайлов кивнул, после чего вновь сказал: «Молодцы» – и пошел дальше по окопам, обходить и подбадривать людей. Я же неверяще оглянулся на поле и принялся считать съежившиеся перед позициями взвода маленькие серые фигурки, кажущиеся сейчас будто кукольными. Раз, два, три, четыре, пять… шесть… На одиннадцатой мой счет закончился, и я с удивлением присвистнул:
– Ничего себе!
Василий вопросительно посмотрел на меня.
– Слушай, такой бой был, такая стрельба! И всего одиннадцать немцев положили?!