Игрушечный дом
Шрифт:
Счет от книготорговца, забытый, валялся на столе; Анна сложила его в несколько раз и, зажав в кулаке, подумала: уж хотя бы этого счета ей не видать. А то ведь непременно высчитает, что и книготорговец меня надувает.
После истории с Эмилевой сетью Матс уже не ходил по деревне помогать односельчанам, только в мастерскую к Лильебергам наведывался как всегда. Там разговор если вообще шел, то об одних лишь лодках. Когда вечером мастерскую запирали, Матс возвращался домой к своим чертежам. Стены в его комнате раньше были голубыми, как почти всюду в доме, теперь же они поблекли до того неопределенного оттенка, какой бывает у старинных переплетов из голубой кожи или у засушенных
Катри не очень опекала брата, большей частью только следила, чтобы он поел. На спокойное безмолвие близости, которым они прежде дорожили, теперь не было ни времени, ни места. Иной раз Катри заходила вечером на кухню — дела-то надо делать. Матс и Анна, сидя друг против друга за кухонным столом, читали. Покуда Катри сновала рядом, чтение прекращалось, но никто уже не спрашивал, хочет ли она чаю.
18
Анна была очень сердита. Целый день она пыталась составить стандартный текст, идеальное письмо, которое дает ответ, информирует, утешает и годится для любого ребенка, но от героических ее усилий письмо лучше не становилось, наоборот, звучало все фальшивее.
— Нет, вы только взгляните, — сказала она, — взгляните на это, фрёкен Клинг! Ну разве я не была права?
Катри прочла и сказала, что письмо сумбурное, и ведь ни словечка в нем нет, ни намека, что переписка отныне и навсегда по-дружески заканчивается.
— Да поймите же, так нельзя! Каждому ребенку нужно свое собственное письмо.
— Я понимаю. Воля ваша, делайте по-своему.
Анна надела очки, опять сняла и долго протирала стекла.
— Не знаю, что со мной такое, — сказала она, — только я разучилась писать письма. Все не то и не так.
— Но вы же писали им много лет? Вы же писательница.
— А вот и нет! — возмутилась Анна. — Текст сочиняет издательство. Я делаю рисунки, понимаете, рисунки! Вы хоть видели их?
— Нет, — ответила Катри и умолкла в ожидании, но Анна ничего не сказала. — Фрёкен Эмелин, у меня есть предложение. Может, дадите мне парочку писем, я отвечу? На пробу.
— Вы не умеете писать, — быстро сказала Анна. Потом, пожав плечами, поднялась и вышла из комнаты.
С той же легкостью, с какой копировала подписи, Катри Клинг подражала чужим голосам, манере речи, интонации. Но, в сущности, этот ее талант пропадал втуне. Пытаясь развеселить Матса, она, бывало, передразнивала соседей, однако братишка этого не одобрял.
— Слишком они все наружу, — говорил он.
— Как это?
— Сразу видишь, до чего противные.
И Катри оставила невеселую эту игру. А вот теперь — в Анниных письмах — ее таланту нашлось применение, она без труда мастерски воспроизводила нерешительность Анны и робкую доброжелательность, которая тонула в никчемной, пустой болтовне. И все так же сквозило в доброжелательности Аннино себялюбие. Только не было больше трусливого неумения сказать «нет», не было недосказанных обещаний, соблазняющих дружбой по переписке. Катри честно говорила «прости-прощай», и лишь совсем уж глупенькие и простоватые дети могли понять это неправильно. Прочитав, что написала Катри, Анна растерялась. Это была она и не она — от письма к письму все ярче и ближе вырисовывался прямо-таки карикатурный образ, в конце концов она отодвинула от себя исписанные страницы и долго-долго молчала. Катри никогда не тревожилась, когда другие молчат, она попросту ждала. Через некоторое время Анна опять взяла письма, покопалась в них, затем, в упор глядя на Катри, сказала:
— Здесь вот — не то. Здесь вы — не я! Когда ребенок обижен на родителей, его вовсе не утешит, что родителям иной раз тоже приходится туго. Это лживое утешение. Я бы в жизни так не сказала. Родители должны быть сильны и безупречны, иначе ребенок потеряет веру в них. Надо переделать.
Неожиданно запальчиво Катри воскликнула:
— Но сколько можно надеяться на ненадежное! Сколько лет эти детишки будут обманываться, веря в то, во что верить нельзя? Пусть узнают правду заблаговременно, в противном случае им не выбиться в люди.
— Я выбилась, — отрезала Анна, — и еще как. Теперь взгляните сюда: по-вашему, все дети рано или поздно начинают обижаться на родителей и это, мол, естественно. Думаете, я могла бы написать такое?
— Нет, это ошибка. Тут я — не вы.
— Да, это никуда не годится. Если обижены все дети, то каждый в отдельности становится не так уж и важен. Утрачивает свое лицо.
— Но ведь они, — возразила Катри, — как раз и любят ходить толпой. И изо всех сил стараются быть одинаковыми. И до смерти рады, что другие ведут себя таким же манером.
— Но среди них есть индивидуалисты!
— Возможно. Только этим толпа еще нужнее — чтобы спрятаться. Они знают, что белую ворону гонят прочь.
— Ну а тут! Где отклик? Мальчик нарисовал кролика — способностей ни на грош, сразу видно — тут можно бы написать, что я, мол, приколола его рисунок над письменным столом… Этот же мальчик учится кататься на коньках. Кошку у него звать Топси. Коньков и кошки на целую страницу хватит, если писать крупно. Вы не используете материал.
— Фрёкен Эмелин, — сказала Катри, — а вы, оказывается, немножко циник. Как же вам удается это скрывать?
Анна, не слушая ее, положила руку на письма и объявила:
— Ласки побольше! И буквы покрупнее! И расскажите о моей кошке, опишите, какая она и что вытворяет…
— Так ведь у вас нет кошки…
— Это не имеет значения. Ребенок хочет получить хорошее, доброе письмо, вот и все… Придется поучиться. Только, по-моему, вряд ли будет прок. Вы ведь, пожалуй что, их не любите.
Катри пожала плечами, по лицу ее скользнула волчья усмешка.
— Вы тоже.
Анна вспыхнула и, досадуя на эту свою слабость, поспешила оборвать разговор:
— Какая разница, что я люблю, а что нет; дети просто должны мне верить, я бы никогда не смогла обмануть их.
О Анна Эмелин, все твои заботы лишь об одном — о собственной совести, о ней, именно о ней ты печешься. Лгунишка — вот ты кто. Ребенок пишет: «Я люблю тебя, коплю денежки, а потом приеду жить к тебе и к кроликам», а ты отвечаешь: «Замечательно, добро пожаловать!» — но это же вранье! Посулами, которые идут от нечистой совести, ни себя нельзя выгораживать, ни от других отделываться… Нельзя оберегать свою персону, нельзя всегда старательно увиливать от жизненных затруднений, не решаясь говорить «нет», внушая себе, что в конечном счете все люди добры и можно обещаниями или деньгами держать их на расстоянии. Ты даже понятия не имеешь о честной игре! Сложный из тебя противник. Правду надо вколачивать острыми гвоздями, только ведь в тюфяк их не вобьешь!