Игрушечный дом
Шрифт:
— Да, — ответил Стейн, — я, пожалуй, с самого начала это понял. Дело в том, что нужно рисовать быстро. Я словно бы не успеваю сразу понять все, что надо, сразу сделать что-то правильно!
— Все будет хорошо, все получится! — обещал ему Фрид. — Относитесь к работе спокойно! Могу вам сказать, разумеется, доверительно, что вы среди лучших. Линия у вас о‘kay, и с фоном вы справляетесь. Ну, а теперь мне надо к другим!
Комната была очень маленькая — стены бурые, собственно говоря, всего-навсего небольшое пространство, загроможденное битком набитыми полками и шкафом, рабочий стол — большой и тяжелый, старинный, с ящиками до самого пола. Стены покрыты всевозможными бумагами, старыми календарями и объявлениями, афишами и анонсами. Все это производило
Самуэлю Стейну комната нравилась, она внушала ему чувство уверенности в работе, пребывания с ней наедине. Ему нравилось быть частью большого механизма респектабельной газеты, это внушало уважение…
Комната была очень холодная. Он встал, и холод подступил еще ближе. Все время слышал он отдаленное ровное постукивание печатных станков, а над ними — шум уличного движения. Он мерз. Рядом с дверью висели рабочий халат и куртка, он надел куртку и сунул руки в карманы. В правом кармане Самуэль Стейн обнаружил клочок бумаги, список; он прочитал его, стоя у окна. «Использовать, — было написано чрезвычайно мелким почерком, — катание на коньках и т. д. шутки с правительством и современным искусством ходил на бал 1 маскарад 2 коктейль гангстер астронавт 3 раза. Любовь женщины-вамп out[26] мясной фарш тушь более светлый фон стирка кольцо».
Это писал тот, кто работал здесь и иллюстрировал комиксы. И куртка принадлежала ему. Стейну стало любопытно, и он выдвинул ящик. Там была обычная мешанина: огрызки карандашей, скотч, пустые бутылочки из-под туши, скрепки и прочий хлам. Хотя, быть может, еще хуже обычного, все свалено в кучу, словно в приступе бешенства. Он открыл следующий ящик. Тот был пуст, совершенно пуст. Он оставил в покое другие ящики и поставил кипятиться воду для чая, на полу под окном стояла плитка.
Возможно, эта комната принадлежала Аллингтону. Кажется, он никогда не работал дома, возможно, он просидел здесь двадцать лет, рисуя своего Блуб-бю. Он резко оборвал свою работу, прямо на половине одной истории. А расторжение договора должно осуществляться за полгода до увольнения. Синопсис[27] явно исчез возле пятьдесят третьей полосы. А нормальная длина комикса обычно — восемьдесят полос. Стейн спрашивал Фрида, почему Аллингтон не восстановил сюжет. Нет, этого он сделать не мог. Может, он не хотел, может, забыл?
— Не знаю, — ответил Фрид, — этим занимался другой отдел. Какое вам до этого дело, продолжайте с того рисунка, которым он закончил, и сделайте что-нибудь свое, но лучше всего так, чтобы шов не был заметен. А подпись можно опустить.
Вода закипела. Стейн снял с плитки ковшик и вытащил штепсель, достал чашку и сахар с полки, на которой их нашел; ложечки не было. Пакетики с чаем он принес с собой.
Шесть дней спустя явился Фрид и сказал, что они уже приняли решение. Стейн работал в стол, но контракт будет подписан на днях. На семь лет. Руководство очень довольно его работой, но хочет еще раз напомнить о необходимости высокой производительности. Фрид выглядел усталым, хотя его мягкое, с неуловимым выражением, лицо улыбалось. Он подошел и пожал руку Самуэлю Стейну, а потом ободряюще и покровительственно слегка коснулся его плеча.
— Это приятно! — обрадовался Стейн. — Это в самом деле приятно! Вы используете то, что я сделал, или мне начать с самого начала?
— Нет, конечно нет, у нас нет на это времени. Мы запустим материал, который есть, а вы ускорите темп своей работы так, чтобы обеспечить материал на два месяца вперед.
— Ответьте мне на один вопрос, — попросил Стейн. — Он работал в этой комнате?
— Кто, Аллингтон?
— Да, Аллингтон.
— Ну да, это его комната. Пожалуй, будет хорошо, если вы продолжите начатое им дело в той же самой комнате, не правда ли?
— Здесь множество его вещей. Хотя я не собираюсь слишком пристально их рассматривать. Он приедет их забрать?
— Я позабочусь, чтобы они исчезли, — сказал Фрид. — Фактически, здесь тесно. Я попрошу кого-нибудь все убрать!
Самуэль Стейн спросил:
— Аллингтон умер?
— Нет, нет, конечно нет!
— Тогда, значит, он заболел?
— Милый мой, не беспокойтесь, — ответил Фрид. — Все абсолютно о‘kay. А теперь я лишь пожелаю вам счастья в вашей работе.
Вначале Стейн работал, не трогая ничего в комнате. Первая полоса его комиксов публиковалась без подписи, и разницы никто не заметил. Вообще за последние три года, что действовал контракт, Аллингтон не ставил свою подпись, и это помогло. У Самуэля Стейна было время ускорить темп работы и выдавать больше полос в день. Он учился все лучше и лучше. Он учился делать по утрам полдюжины рисунков в карандаше и покрывать их тушью, создавая одновременно совершенно черные поверхности. Войдя целиком в работу, он подрисовывал детали, а к полудню, обретя уверенность в руке, выводил длинные линии и самые красивые части картинки, которые надо писать быстро и nonchalant[28]. Затем он начинал новый разбег. Он постоянно подходил все ближе и ближе к намеченному раньше сроку.
В редакции его поздравили, когда первая полоса вышла из печати безо всякой реакции со стороны общественности, В тот день он был удручен, но это прошло, и он с чувством спокойной радости продолжал создавать хорошие картинки, за что аккуратно получал плату. Пришло ощущение надежности. Не надо было бегать вокруг со своими иллюстрациями и обсуждать их с начинающими амбициозными писателями, совершать три-четыре поездки ради каждой благословенной книжной обложки; принимать заказ, встречаться с автором, сдавать работу и ждать, ходить за гонораром, а иногда не один раз мчаться в типографию смотреть, соответствуют ли цвета оригиналу. Сейчас все шло как по маслу. Ему не надо было даже сдавать работу, он оставлял рисунки, сделанные за день, на своем столе, и кто-то их вечером забирал. Заработную плату он получал каждую неделю в кассе. Фрида он больше не видел, разве что иногда встречал его на лестнице.
— Вы никогда не приходите взглянуть, — говорил Стейн.
— Незачем, мой мальчик, — шутливо отвечал Фрид. — Ты справляешься замечательно. Но берегись, если застрянешь на месте или начнешь отклоняться от темы. Тогда я тут как тут!
— Боже меня сохрани! — смеясь отвечал Стейн.
Он раздобыл себе обогреватель, и газета оплатила его, теперь они им дорожили, и для этого были все основания. Блуб-бю печатали в тридцати-сорока странах.
Иногда Стейн отправлялся на улицу, где на углу продавались газеты, и выпивал там стаканчик. Ему нравились темные неряшливые бары, переполненные людьми, работавшими в той же сфере, что и он, и говорившими о своей работе. Он выпивал стаканчик и снова шел в газету.
Встречал он и других художников, иллюстрировавших комиксы. Они были дружелюбны и обращались с ним, как с новичком, как с мальчиком, что еще не принят в их узкий круг, но подает много обещаний. Они были не снисходительны, а скорее мягкосердечны. Напитки здесь друг другу не предлагали, а, лишь повисев недолго над стойкой со своим стаканчиком, расходились.
Среди них был некто, кем он восхищался, неслыханно искусный художник по фамилии Картер. Картер рисовал сразу, без карандаша, и рисовал натуралистические ужастики на исторические темы. То был тяжелый, очень некрасивый человек с рыжими волосами. Он двигался медленно, никогда не улыбался, но, казалось, забавлялся тем, что происходит вокруг него.
— Скажи мне одно, — однажды произнес он, — ты один из тех, кому мешает заниматься Высоким Искусством то, что они рисуют комиксы?
— Нет! — ответил Стейн. — Совершенно нет!
— Тогда это хорошо для тебя! — обрадовался Картер. — Они — невыносимы! Они — ни то ни другое и постоянно из-за этого ноют.
— Ты знал Аллингтона? — спросил Стейн.
— Не очень хорошо.
— Был ли он из тех, я имею в виду — из невыносимых?
— Нет!
— Но почему он завязал с этим?
— Он устал, — ответил Картер, осушил свой стаканчик и отправился обратно на работу.