Шрифт:
Предисловие
– Мила! Не уходи далеко! Скоро обедать!
Мама крикнула в окно и скрылась за цветастыми шторами. Где-то неподалеку продавали мороженное и несколько подростков прошли с эскимо в руках. Мила тоже хотела мороженное, но у нее недавно была ангина и мама точно не разрешит. А Мила послушная, потому что мама обещала ей шоколадку.
Она и не собиралась никуда уходить. Мила катала куклу на карусели. Девочка лет пяти с черными косичками, огромными голубыми глазами и губками бантиком. Красивая девочка, заметная, сама похожая на куклу. Таких тогда почти не было. Их привозили из заграницы и продавали в ЦУМе. Кукол с почти человеческими волосами, большими глазами и трогательными, невероятно красивыми чертами лица. Но у Милы был просто пупс с нарисованным завихрастым чубом, который потерся, толстыми щеками и кривыми ногами. Его купил папа, когда приехал из командировки.
Ею всегда любовались, ее угощали конфетами. Она привыкла, что люди к ней подходят. Девочка была смелая, общительная и никого не боялась. Хотя мама говорила с чужими не разговаривать и никуда не ходить.
Девочку не испугала черная волга, которая подъехала и остановилась неподалеку от подъезда в тени старого клена с размашистыми ветками и большими изумрудными листьями. Она ее попросту не увидела. И никто не увидел, потому что из окон тот угол двора почти не просматривается. Там кусты акации, крапива, трава по колено и белые прозрачные шарики одуванчиков. Из машины вышел старик с седыми волосами с палочкой, сгорбленный. Он осмотрелся по сторонам, просканировал местность, поправил очки и прихрамывая направился к девочке.
Старика она уже видела несколько раз. Первый на демонстрации первого мая, второй раз, когда стояли в очереди за молоком, а третий раз на рынке совсем недавно. Значит он не чужой, а знакомый, если девочка его столько раз встречала. Значит с ним разговаривать можно.
– Ты не видела здесь маленькую собачку?
– Собачку? Не видела.
Мила мечтала о собачке или о кошечке. Но мама не хотела, и бабушка всегда была против. Шерсть, запах. Животные – это не для их дома.
– Да, маленькую, белую собачку. Ох, он, наверное, побежал в кусты и мне самому его не найти.
– А как зовут вашу собачку?
– Пушок. Это мальчик. Ему всего год.
Откуда издалека раздался скулеж, и старик встрепенулся, с надеждой посмотрел в ту сторону.
– Девочка, помоги старику. Достань собачку из кустов. Я сам не наклонюсь, я уже старый. А я тебе конфетку дам. Ромашку.
Мила любила конфеты «ромашка», но еще больше любила собачек, особенно маленьких.
Она пошла за стариком, не увидела, как он вдруг выпрямился, осмотрелся по сторонам и пошел за ней уже не хромая. В черной волге приоткрылась дверца…
– Милаааа! Мила! Иди обедать! Борщ готов!
Женщина с темными волосами выглянула в окно…Посмотрела во двор, где медленно крутится карусель. Толстого пупса с кривыми ногами она потом найдет в кустах. А девочку не найдет…Больше никогда.
Глава 1
Тоска и голод жадный, дикий,
Тягучий, как необратимость
Как зверь голодный и безликий
Мне душу гложет одержимость
У. Соболева
Вы думаете, что вы свободный человек. Вы видите мир таким, каким привыкли его видеть. В вас вложены все знания с рождения, и вы считаете, что это правильно. Так должно быть. Вы к этому привыкли. А у меня никогда не было этого ощущения правильности. Я знала, что что-то не так. Да, с нами работали психиатры и гипнологи, но меня не покидало ощущение, что есть прошлое, где я не живу в интернате на Острове. Где у меня совершенно другая жизнь.
Я любила взбираться на гору, подходить к самому краю обрыва и смотреть на Остров. Я это делала столько, сколько себя помню. Здесь, в одиночестве, я не боялась, что кто-то поймет, о чем я думаю, услышит мои мысли, подсмотрит за моими эмоциями. Ведь ни у кого из нас их не было. Ни у кого не возникало желания подняться сюда, чтобы побыть одному и подумать. Не об извечных тренировках, лекциях, сборах. Кто мы все? Дети, живущие на Острове, изолированные от мира? Звереныши в одинаковой одежде, готовые сожрать друг друга, чтобы стать Избранными.
Мне исполнилось шестнадцать. Я нескладный подросток с длинной темной косой, перехваченной простой черной резинкой. У меня лицо с широкими скулами, раскосые светло-голубые глаза и противно-белая кожа, которая беспощадно сгорает на солнце до волдырей. Пару веснушек на переносице. Я только начинаю формироваться в девушку, и похожа на мешок с костями, торчащими ключицами, с почти отсутствующей грудью. На мне строгое темно-синие платье до колен, из жесткой материи, от которой зудит и краснеет кожа. Но я привыкла к покалыванию шерсти. Скоро зима и на Острове уже довольно прохладно. Но перед этим будет праздник. Мы, достигшие шестнадцатилетия, перейдем на другой уровень. Нас вкусно накормят, мы будем стоять на площади, выстроенные в четыре шеренги, а поодаль пятая. Но нам нельзя на них смотреть.
Никто и никогда на них не смотрит. Мы знаем, что они есть, но они не такие, как мы. Они – больные, отсталые, изгои. Они не прошли. Значит, не достойны быть в наших рядах. Изгои выполняют всю грязную работу. Им запрещено входить в наш сектор, разговаривать с нами и прикасаться, но их приводят, когда приезжают ОНИ. Отобрать из нас самых лучших…Мы все с детства мечтали вырасти и быть избранными. Нас к этому вели. Но это страшное испытание, ведь после него можно стать Изгоем. Боялись все, но никто и никогда бы в этом не признался. Все верили в свою уникальность и исключительность. Нам внушали, вдалбливали, показывали, развивая, вместе с зомбированием мозгов мысль о том, что мы должны гордиться своей участью и служить на благо Государства.
А они ни на что не пригодны, а, значит, они хуже подвальных крыс, они должны заслужить каждую крошку хлеба, которую им выдает наше руководство. Это ужасно, они же были одними из нас. Мы вместе ели в столовой, вместе учились, знали друг друга в лицо и по именам. А теперь их словно нет. Они как мертвые, но все еще живые. Почему всем всё равно? Почему никто не заступается за них? Потому что так положено. Положено их презирать и сторонится, как прокаженных. Всем наплевать на них. Когда кто-нибудь из них умирал, а они умирали от голода, от побоев, зимой могли замерзнуть на улице, я видела, как охрана тащит за ноги очередной труп Изгоя за овраг. Там их закапывали.
Я прибегала на «свою» гору и плакала. Мне было страшно за нас. Страшно, что мы никому не нужны. Сегодня друг, а завтра враг. Да и нет такого понятия «дружба». Только равнодушие и фанатизм. Я понимала, что со мной что-то не так. Если всем наплевать, то почему у меня внутри появляется щемящее чувство тоски, словно тисками сдавливает сердце и становится больно дышать, когда я вижу, как кого-то из Изгоев бьют ногами, или швыряют им, как собакам, помои из столовой, или вот так тащат мертвых за овраг, как старую мебель на свалку? Кого-то, такого же, как мы. С руками, ногами, глазами. Почему мы выше их? И если мы выше, то, значит, есть и те, кто выше нас. Самое жуткое – это равнодушие и презрение к кому-то, только потому что так кто-то решил. Без вины виноватые лишь в том, что их не избрали. А по каким критериям выбирают? Меня знобило от этого осознания и от страха, что я это чувствую. Вдруг кто-то узнает об этом и меня точно так же сбросят за оврагом, предварительно избив до смерти или просто застрелив короткой очередью из автомата, а те, кто сегодня со мной сидят за одним столом и смеются шуткам или стучат вилками по тарелкам, равнодушно отвернутся, презрительно поджав губы.