Игрушка судьбы: Фантастические романы
Шрифт:
«Ну что ж, я тоже вспоминаю нечто в таком роде, — поддержал монаха ученый, — и это воспоминание внушает мне кое— какую надежду. Вот, казалось, мы совсем зашли в тупик, почти убедили себя в безысходности нашего положения — и вдруг вспоминается фактик, подающий надежду. Беда в том, что ситуация для нас внове. Прошла тысяча лет, а все еще внове. И ситуация столь уникальная, столь чуждая всем человеческим представлениям, что остается лишь диву даваться, как мы умудрились не запутаться еще основательнее».
В беседу опять вступила светская дама:
«Вы
«Может, это существо, запертое во времени, — предположил монах. — Дуновение, которое мы замечали, было очень слабым, почти неуловимым. Будто интеллект нарочно укрылся, не желая, чтоб его обнаружили».
«Сомневаюсь, что ваша догадка правдоподобна, — заявил ученый. — То, что арестовано во времени, скорее всего, заметить вообще нельзя. Не могу представить себе более надежного изоляционного материала, чем экран остановленного времени. Самое ужасное, что о времени мы ведь совсем ничего не знаем. Пространство, материя и энергия — факторы, которые мы вроде бы постигли, поняли их смысл, по крайней мере, теоретически. А время остается полной загадкой. Мы не в силах даже убедиться в его реальном существовании. У времени нет рычагов, за которые можно ухватиться, чтоб его исследовать.
Значит, тут может скрываться еще один интеллект, нам неизвестный?»
«А мне все равно, — оповестила светская дама. — Не знаю и не хочу знать. Надеюсь, что милая головоломка, в которую нас угораздило вляпаться, так или иначе вскоре подойдет к концу и мы уберемся отсюда восвояси».
«Да уж, осталось недолго, — откликнулся монах, — Может, еще несколько часов. Планета закрыта, и больше тут ничего не сделаешь. Поутру они отправятся к туннелю, осмотрят его снова и поймут окончательно, что исправить его не смогут. Но прежде чем это произойдет, нам предстоит принять решение. Картер нас не спрашивал — побоялся спросить. Побоялся услышать наш ответ».
«Ответ, разумеется, будет отрицательным, — без колебаний заявил ученый. — Как ни жаль, мы обязаны ответить "нет". Картер, наверное, подумает о нас неприязненно. Вероятно, скажет, что мы утратили человечность вместе с телами и сохранили лишь безучастный рассудок. Но это в нем будет говорить его доброта, не помнящая, что мы обречены на суровость, что доброта здесь, вдали от нашей прежней благоустроенной планеты, не может играть никакой полезной роли. Более того, такая доброта не была бы благом для самого Плотояда. Он был бы вынужден влачить жалкое существование в железной клетке, рядом с Никодимусом, который его ненавидит. И Плотояд, в свою очередь, ненавидит робота, а может, и боится. Мы спровоцировали бы ситуацию, день за днем подбрасывающую угли в костер его позора: он, заслуженный воин, убивший множество зловредных чудищ, и вот, пал так низко, что боится двуногой машины — Никодимуса…»
«И правильно боится, — заметил монах, — потому что рано или поздно Никодимус бы, несомненно, его прикончил».
«Он такой неопрятный, — вставила светская дама, мысленно содрогнувшись, — Такой нечувствительный, и никакого в нем изящества, никакой предупредительности…»
«Вы о ком? — осведомился монах. — О Плотояде или о Никодимусе?»
«Ну что вы! Вовсе не о Никодимусе. Никодимус у нас смышленый».
Глава 26
Пруд испустил крик ужаса.
Хортон уловил крик краем сознания и шевельнулся, с трудом выбираясь из дремотного тепла, близости, интимной наготы, цепляясь всеми чувствами за человека рядом, за женщину, — но нет, ее принадлежность к роду человеческому была важна не менее, чем пол, ведь на этой планете людей было двое, всего только двое.
Пруд издал новый крик, тревожный и резкий, как сирена, и крик вошел в мозг ножом. Хортон сел, кутаясь в одеяло.
— Что с тобой, Картер Хортон? — сонно осведомилась Элейн.
— Это Пруд. Там что-то неладно…
Первый проблеск рассвета уже взбежал по небу на востоке, пришла призрачная полутьма, из которой смутными силуэтами выступали деревья и домик Шекспира. Костер почти догорел, от него остался лишь слой углей, подмигивающих воспаленными докрасна глазками. За костром, повернувшись в сторону Пруда, стоял Никодимус. И не просто стоял, а застыл в полный рост настороже.
— На, возьми штаны, — сказала Элейн.
Хортон протянул руку, взял брюки и обратился к роботу:
— Что там такое, Никодимус?
— Что-то вскрикнуло. Не то чтобы вслух. Но я почувствовал крик.
Хортон кое-как втиснулся в брюки, ежась от рассветного холодка. Крик прозвучал снова, еще призывнее и настойчивее, чем раньше.
— Глянь-ка на тропинку, — сказала Элейн сдавленным голосом.
Хортон послушался и чуть не поперхнулся. Их было трое. Белые, гладкие, они выглядели как слизняки, вставшие на попа, скользкие безобразные твари, вполне подобные тем, какие попадаются под перевернутыми камнями. Двигались они быстро, подскакивая на нижнем заостренном конце тела. Ног у них не было, но это им ничуть не мешало. Рук и лиц у них не было тоже — просто-напросто жирные самодовольные слизняки, резво скачущие по тропинке со стороны туннеля.
— Вот и еще трое, кому теперь отсюда не выбраться, — заметил Никодимус. — Нас тут скоро будет целая компания. Хотел бы я знать, почему столько существ попадает именно сюда?
Из домика Шекспира неверной со сна походкой вывалился Плотояд. Потянулся, почесался, потом заметил слизняков и спросил:
— Это что за чертовщина?
— Они не представились, — отозвался робот, — Да и появились всего минуту назад…
— Смешные твари, не правда ли? — высказался Плотояд, — Без ног, а скачут…