Игры богов
Шрифт:
— Ты не умничай, у нас не просто пьянка, мы по делу собрались, закусывай и пей, пей да закусывай.
Раджа встал, распахнул окна, сразу горячей, душной волной в комнату плеснулись запахи раскалённой Москвы. Прошелестел:
— Кофе по-венски, мой господин.
— Это у вас, у капиталистов, господа, а у нас сейчас — сплошные товарищи, — хмыкнул Илья.
— Ну что ж, господа-товарищи, приступим к делу. Кто какие подобрал критические точки? Напомню, верхний предел — приглашение на царство Романовых.
— Рюрика зарезать на пути в Новгород, — вяло предложил
— Вместо христианства — буддизм, самая старая и терпимая вера, — вмешался Раджа.
— Отравить Невского в Орде, не будет ледового побоища.
— Тута недалеко было Булгарское царство, а у них — магометанство, может подсунуть?
Внезапно блекло-синее небо, струящееся от жары, заволокло тучами, вдали громыхнуло.
— Я вам не только Илья, я ещё и Перун, — шёпот был таким страшным, что на Манежной площади затанцевали плазменные шары.
Все замолчали, Илья сидел мрачный, горло раздувалось от злости, по бороде бегали сине-белые сполохи.
Раджа взял под руку Бена и вывел его в другую комнату.
Илья опять сотворил графин с водкой и выпил его одним глотком, достал из воздуха «Беломорканал» и жадно затянулся.
— Вернулись, а ты опять при пейсах…
Над столом повисла тяжёлая тишина, Илья шевельнул бровями и перед глазами закрутились картинки из того будущего, которое он предлагал создать: пылают города, плачут женщины, создается новая, великая Империя.
Мудрый еврей тяжко вздохнул:
— Я тебе лучше напомню слова одного из наших…
Ибо всякой вещи есть свой срок и приговор, Ибо зло на совершившего тяжко ляжет; Ибо никто не знает, что ещё будет, Ибо о том, что будет, кто ему объявит? Нет человека, властного над ветром, И над смертным часом нет власти, И отпуска нет на войне. Все из праха, и всё возвратится в прах…— Ну, и что ты этим хочешь сказать? — Илья приподнялся, ноздри бешено раздулись.
— Вот таким ты мне нравишься больше — живой и настоящий Перун, а не какой-то христианский Илья, да я не за себя, я за всех нас волнуюсь. Что скажет Он, после наших экспериментов? — отец семитов поднял свои хитрые глаза к потолку.
— Он сам великий экспериментатор, мы сами — Его эксперименты.
— Давайте сделаем так: вспомним времена Святослава, и пусть Олег останется живым, подготовит создание Империи, а потом пойдёт в советники к Святославу, — скромненько предложил Илья.
— И чего мы этим добьёмся? — Савооф задумчиво ухватился за пейсы.
Владыка Гималаев скривил свои толстые губы и только смог выдохнуть:
— Ух ты…
Двое встали, налили по полному стакану водки и молча выпили.
— Попробуем.
— О, как после засухи пыльная ветка пальмы радуется, когда на неё капнет слеза лучистого дождя, так же я радуюсь твоему пьяному взгляду, — египтянин ухмыльнулся.
КИЕВ
Олег проснулся мрачный и недовольный собой, сумрачно, двумя руками схватил кувшин медовухи, жадными сумасшедшими глотками залил в свой звенящий от пустоты желудок, руки не слушались, трясущимися губами ухватил стерлядушку и задумался. Княжить уже надоело, волхвовать ещё больше; и завыл, да так, что кони во всем Киеве встали на дыбы, волки, бродившие вокруг Киева в поисках добычи, зажали в зубы свои хвосты и помчались прочь, подальше; они внезапно поняли, что под Киевом появился какой-то новый, страшный и могучий зверь.
— Ну чем, чем мне заняться? Чем-м-м?
Новолуние.
Большая часть звёздного неба была закрыта тёмными тучами, далеко-далеко к северу виднелись грозовые сполохи. Лес опустел, на деревьях не осталось ни одного листочка. Развесистые кроны выглядели мрачно и угрюмо.
Осень, наступившая раньше обычного, превратила некогда живой лес в место, пугающее тоскливым воем ветра. Пожелтевшая листва засыпала землю, и на упавших листьях образовалась тонкая ледяная корочка. По ночам тоненькие, молодые веточки тряслись от холода, но днём солнце все ещё старалось подарить земле остатки умирающего тепла. Трясясь серебряными колокольчиками, словно уставшая сонная змея, в эти места вползала зима.
Олег еле-еле тащился во главе своей дружины. Вроде бы совсем недавно выехали из Киева. Сначала навстречу неторопливо двигался низкорослый кустарник с чахлыми деревьями, а затем деревья сдвинулись, стало темнее, над головой желто-красный полог из веток, которые шепчут, воркуют. Стволы пошли всё массивнее, огромнее, кора отваливалась мёртвыми кусками, древняя, уставшая, скрипучая, и, наконец, дружина вступила в настоящий лес, где влажно и сумрачно, сильно пахнет мочой туров, протухшим болотом. Под ногами вместо травы и листьев прогибается серый мох, впитывающий влагу. Толстые корни вспучивают его, взламывают промерзшую землю, а из-под мха подымается какой-то серо-коричневый туман. Еле слышный новый звук прорвался сквозь завывание ветра. Казалось, ещё немного, и могучие всадники разрушат сонную, осенне-зимнюю тишину, нарастающий топот разобьёт однотонный и тоскливый гул, лес пробудится и грянет могучим хором. Стук копыт становился всё громче и громче; среди деревьев показалась хмурая, молчаливая дружина. Всадники были настолько опасны, что даже леший, восхотевший развлечься и чуть-чуть попугать, драпанул подальше. Не нужны ему неприятности.
Кони ступают беззвучно, копыта проваливаются в мох, чавкают, и стоит омерзительная, до тошноты вонь. Дорожка превратилась в тропку, пугливо запетляла между полуживыми деревьями. Каждый ствол в три-четыре обхвата, каждый раздут, в наплывах, иные как будто свернуты исполинскими руками на сто восемьдесят градусов, кора растет по спирали, многие усыпаны ступеньками страшноватых грибов красно-бурого цвета, каждое третье дерево смотрит нам мир чёрным дуплом, как будто не дупло, а пустые глазницы великана.