Игры современников
Шрифт:
Мне оставалось лишь наблюдать за его наигранными манерами, в которых сочетались продуманная твердость и ребячество, когда он подносил огонь к сигарете, зажатой в слишком красных губах на типично актерском лице с большим, выдающимся вперед носом.
– Однажды я обратил внимание на то, что в округе нет ни одного мальчишки моложе меня и, значит, никто больше не рождается. Мне даже стало как-то не по себе. Я принялся рассказывать разные небылицы о каких-то особых обстоятельствах, с которыми связано мое рождение, и среди своих товарищей – все они были старше – прослыл отпетым вруном. Например, я утверждал, что по случаю моего рождения в нашем доме собрались все старики долины и горного поселка – только что родившись, я, мол, видел это собственными глазами. Потребность рассказывать подобные небылицы была, как мне сейчас представляется, вполне естественной, и если вспомнить, что жители нашей долины и горного поселка считали себя одним родом, то именно я, и никто другой, стал последним отпрыском этого одряхлевшего рода. В день, когда прекратился долгий ливень, Разрушитель произнес, обращаясь к созидателям, вместе с которыми он поднялся от моря вверх по реке: ну что ж, начнем строительство нового мира. Моя миссия иная, прямо противоположная – своим рождением я возвестил: ну что ж, нами закончится наш новый мир. Даже когда я был еще совсем маленьким ребенком, стоило мне подумать об этом, и на душе становилось мерзко. Смерть страшна всем, но еще страшнее она для меня – последнего человека, родившегося в нашем крае, – одна мысль о ней заставляет сжиматься сердце. Я думаю, именно это побудило меня связать жизнь с театром. Если я родился последним и после меня уже никто не появится на свет, то прежде, чем наш край перестанет существовать, нужно, решил я, хотя бы на сцене бережно воссоздать все, что там происходило…
– Перед войной один человек уже брался за пьесу о восстании, которое поднял Мэйскэ Камэи. Пьесу написал и поставил учитель – он был не из наших мест, актерами были школьники старших классов. Спектакль вызвал негодование всех жителей долины и горного поселка. Я был еще совсем маленьким, но и для меня она прозвучала как гром. Всеобщее возмущение было так велико, что я до сих пор помню атмосферу негодования, охватившего сидевших вокруг меня взрослых. Мэйскэ Камэи, как человек легковесный, нередко подвергался насмешкам, в нашем крае об этом знали даже дети, но в пьесе он предстал одной из самых выдающихся личностей со времен созидания, уступая разве что Разрушителю. За ним признавался огромный вклад в общее дело, который независимо от того, возглавлял ли он восстание, давал основание претендовать на роль героя, тем более что Мэйскэ оказался главной жертвой гонений. Именно это было основной причиной, вызвавшей возмущение зрителей. Бежав после разгрома восстания в Осаку, Мэйскэ по дороге туда укрылся в монастыре на горе Авадзи, в провинции Сануки – не знаю, связано ли это название с названием деревни Авадзи, которое пишется, правда, другими иероглифами. Там он стал исповедовать аскетизм. Потом вернулся во владения князя и забрал из дома все деньги. Это были деньги, вырученные за землю, которую по его указанию заложили родные. Мэйскэ был лишен привязанности к земле, в период феодализма свойственной всем крестьянам, для которых земля была святой. Забрав деньги, он снова покинул княжество и, добравшись до Киото, организовал движение против нынешних его властей. Деньги он передал регенту, покровительствовавшему монастырю, где его приучали к аскетической жизни, – поступок нелепый сам по себе, хотя и он имел под собой вполне конкретные основания. Мэйскэ надеялся получить у императора документ, удостоверяющий, что наш край возник из поместья, дарованного императором еще в период позднего Хэйана [25] , и, таким образом, с давних пор непосредственно подчинен императору, а власть княжества на нашу деревню не распространяется. Не знаю, был ли пожалован такой документ, но только впоследствии Мэйскэ развивал идею, что, поскольку Авадзи непосредственно подчинена императору и все ее жители – вассалы самого императора, власти княжества ничего ему, Мэйскэ, сделать не могут, более того, даже обязаны взять его к себе на службу. Вооруженный этой идеей и мечами, он вернулся во владения князя, но сразу же был арестован. Его действия, продемонстрировавшие всем, что наша долина и горный поселок отличаются от остального мира, и были причиной того, что Мэйскэ Камэи многие годы подвергался осуждению. Хотя он и пытался закамуфлировать свое предательство вполне правдоподобным объяснением, будто мы непосредственно подчиняемся императору.
25
Период с 794 по 1192 г.
– В результате получилось, что Мэйскэ Камэи отдал под власть императора наш край, который фактически был независимым. Может быть, за это его и ругают? Выходит, он совершил предательство по отношению к нашей истории.
– Вот видите, а разве вы забыли о существующем уж многие-многие годы запрете раскрывать перед внешним миром мифы и предания нашего края? Может быть, ваше нынешнее решение инсценировать их связано с тем, что гибель нашего края, вы считаете, освобождает вас от этого запрета?
– Почему же, я прекрасно знаю о запрете. Старики против, и поэтому вряд ли мне удастся открыто говорить со сцены о мифах и преданиях нашего края, но я просто мечтаю представить их в виде пьесы и вывести в ней Мэйскэ Камэи. Вообразите, на сцене – берег реки, полная тьма, и актеры с лицами, выкрашенными черной краской, произносят свои монологи так тихо, что даже стоящие рядом почти не слышат их. Вот как я мыслю себе эту постановку. У меня была идея реабилитировать Мэйскэ Камэи. Даже если он действительно хотел спрятаться за спину императора, он смотрел на него релятивистски, как на объект, который можно использовать в своих целях, а наш край он возводил в абсолют. Я сформулировал свои мысли уже после того, как приехал в Токио, но еще в детстве мне хотелось сделать что-нибудь для Мэйскэ. Я никогда не участвовал в играх ребят – все были старше меня, – когда они ловили и мучили речных черепах, называя их при этом Мэйскэ. Ссорясь с кем-нибудь из своих товарищей, никогда не обзывал его «тупой черепахой» только потому, что фамилия «Камэи» пишется иероглифом «черепаха».
– Почему вы с детства так привязаны к Мэйскэ Камэи?
– Потому что я принадлежу к его роду. Я потомок человека, имевшего самую дурную репутацию за все время существования нашего края.
Я заметил, сестренка, как на покрасневших скулах двадцатилетнего режиссера обозначились морщинки, каким сосредоточенным и задумчивым стал его взгляд. Видимо, в глубине души он был горд и вместе с тем испытывал некоторую неловкость оттого, что принадлежал к роду Мэйскэ Камэи, хотя до сих пор он об этом умалчивал. Глядя на его лицо, я вспомнил один портрет. Написанный красками на доске и вставленный в раму, он находился за решетчатыми створками в темном углу алтаря в нашем родном доме, который быстро разрушается, поскольку в нем никто не живет – ведь ты, сестренка, возвратившись в деревню, поселилась с отцом-настоятелем в храме. Портрет называли «Мэйскэ-сан». Я попытался мысленно сравнить его с лицом юноши и сразу обратил внимание на то, что у юноши такой же характерный, крупный с горбинкой нос, как и у Мэйскэ на портрете.
– Не знаю, застали ли вы это, но в мои детские годы во всех домах стоял алтарь, и в нем был выставлен Мэйскэ-сан, ему поклонялись. Называли его Духом тьмы.
– Мне это известно, хотя мы и принадлежим к разным поколениям. Уже давно долина и горный поселок стали приходить в упадок, и в домах теперь никто ничего не меняет. Что же касается Мэйскэ-сана, то в нашей семье отмечали даже столетие Мэйскэ, умершего в тюрьме за три года до реставрации. А в день его рождения каждый год зажигают лампаду. Но хотя мы делаем это, Мэйскэ-сан – наше местное божество, а Мэйскэ Камэи – историческая личность, и, мне кажется, не следует их путать.
– Я думаю, в вашем доме тоже был Мэйскэ-сан – ведь и у вас за решетчатыми дверцами в глубине алтаря стоял написанный на доске портрет мужчины с волосами, стянутыми пучком на макушке. Я уверен, что этот Мэйскэ-сан вызывал у вас такое любопытство, что вы часто доставали портрет и разглядывали его.
– Вы хотите сказать, что я похож на него?
– Совершенно верно, – сознался я. – Наш дом – дом чужака, да и вообще необычный, а в последние годы в нем жили одни дети; но даже у нас, насколько я помню, портрет Мэйскэ-сана стал культовой вещью, хотя чтобы ему молились – такого не бывало. Но когда сестра, узнав, что у нее рак, покончила с собой – об этом даже газеты писали – и я вернулся в деревню приводить в порядок дела, что вообще-то не имело никакого смысла, я видел, как соседи приходят к нам, зажигают лампаду перед Мэйскэ-саном и совершают жертвоприношения. За те пять дней, которые я провел в нашем доме, я убедился, что соседские старухи причислили Мэйскэ-сана к святым.
Я был уверен, сестренка, что юноше прекрасно известно о твоем нашумевшем самоубийстве – ты ведь была человеком знаменитым. Но режиссер промолчал – он обладал завидным самообладанием. Почему он это сделал, не знаю – то ли из деликатности, то ли не хотел отклоняться от темы нашего разговора.
– Мэйскэ-сан действительно обладал качествами, необходимыми, чтобы стать местным кумиром, но не надо связывать это с тем, что он отдал наш край под власть императора, – только и сказал юноша рассудительно.
– Вы совершенно правы. Именно потому, что Мэйскэ-сан представляет силы тьмы, противостоящие потомку Богини солнца – императору, соседские старухи молились ему, когда девушка из нашей деревни, страшась рака, бросилась в море. Я думаю, жители долины зажигали лампаду перед Мэйскэ-саном и совершали жертвоприношения совсем не ради того, чтобы молить эту темную, злую силу: да упокоится несчастная, которая, заболев раком, в отчаянии совершила такой страшный грех, как самоубийство, да оставит блуждающий дух ее нашу бренную землю. Своей молитвой эти старухи, вырастившие меня, стремились оказать мне поддержку в моем горе. Они руководствовались, мне кажется, таким соображением: рак как противоестественное явление в природе вынуждает их обращаться не к своему исконному алтарю, а к Духу тьмы. Потому-то, я думаю, это была молитва во спасение души моей сестры, бросившейся в море с парохода. Может быть, Мэйскэ-сан как раз и есть один из тех духов, которые откликаются на такую молитву?
– Вы говорите, что на самом деле видели все это в детстве, но мне хотелось бы спросить вас вот о чем: как ставилась пьеса о Мэйскэ Камэи учениками средней школы, если им приходилось употреблять массу старинных выражений, совершенно им не понятных? Может быть, вы помните хотя бы что-нибудь из того текста?
– Конечно, кое-что помню. Однако, как мне кажется, я помню не то, что услышал тогда со сцены, а те остроты, приписываемые самому Мэйскэ Камэи, что употреблялись подвыпившими взрослыми. У меня они смешались с впечатлением от спектакля, и теперь я убежден, что в самом деле слышал их со сцены. Во всяком случае, я прекрасно помню, например, такую фразу: «Раз в три тысячи лет и человеку приваливает счастье!» Ее выкрикивал человек в походной накидке защитного цвета с императорским гербом-хризантемой и в каске с символом Японии – красным восходящим солнцем. При этом он размахивал военным веером с тем же красным солнцем. Я отчетливо помню эту сцену.