Имаджика: Пятый Доминион
Шрифт:
— Мы в Третьем Доминионе, — сказал Пай.
— Не будет больше гор? И снега?
— Нет, если только, конечно, ты не пожелаешь вернуться и попрощаться с ними.
Миляга всматривался в туман.
— Это единственный выход из Четвертого Доминиона?
— Господи, конечно нет, — сказал Пай. — Если бы мы продолжали идти своим живописным маршрутом, у нас был бы обширный выбор. А здесь, очевидно, был секретный путь, до того как не был замурован льдом.
Стало светлее, и Миляга смог разглядеть лицо мистифа. Оно было растянуто в широкой улыбке.
— Ты неплохо поработал, — сказал Пай. — А я было подумал, что ты сдвинулся.
— Наверное, так оно отчасти и было, — ответил Миляга. — Во мне проснулся зуд разрушения. Хапексамендиос бы мной гордился. — Он остановился, чтобы
— По этому Доминиону я тосковал больше всего, когда жил в Пятом. Он полон света и плодородия. Мы отдохнем, подкормимся и восстановим силы. Может быть, отправимся в Л’Имби повидать моего друга Скопика. Мы заслужили право отдохнуть несколько дней, прежде чем отправиться во Второй Доминион и ступить на Постный Путь.
— Он приведет нас в Изорддеррекс?
— Разумеется, — сказал Пай. — Постный Путь — это самая длинная дорога в Имаджике. Она, наверное, длиной в две Америки или даже больше.
— Карта! — воскликнул Миляга. — Я должен начать составлять карту.
Туман начал редеть, и из сумрака показались растения — первая зелень, которую они видели после предгорий Джокалайлау. Растительность становилась все более пышной, обещая скорое появление солнца, и они ускорили шаги.
— Знаешь, Миляга, — сказал Пай спустя некоторое время, — я согласен.
— Согласен на что? — спросил Миляга.
Сквозь клочья тумана они уже различали теплый новый мир, ожидавший их.
— Ты ведь сделал мне предложение, друг мой, разве ты не помнишь?
— Но я не слышал твоего ответа.
— Ну так я соглашаюсь, — ответил мистиф, окидывая взором открывшийся перед ними зеленеющий пейзаж. — Раз уж у нас нет важных дел в этом Доминионе, то по крайней мере можно пожениться!
Глава 24
1
В тот год весна пришла в Англию рано. К концу февраля уже начались ясные деньки, а к середине марта было так тепло, что распустились апрельские и майские цветы. Ученые светила высказывали мнение, что, если вновь не наступят холода, которые убьют цветы и заморозят птенчиков в гнездах, к маю природу захлестнет волна новой жизни, когда родители отправят своих птенцов в самостоятельный полет и примутся высиживать новое потомство, которое появится к июню. Более пессимистичные души предрекали засуху, но их репутация предсказателей была слегка подмочена, когда в начале марта хляби небесные разверзлись над островом.
Когда — в первый день дождей — Юдит оглянулась на недели, прошедшие с тех пор, как она оставила поместье Годольфинов в обществе Оскара и Дауда, они показались ей очень насыщенными, но подробности событий, которые заполнили это время, в лучшем случае были отрывочными. Ее с самого начала пригласили жить в доме и позволили ей выходить и возвращаться когда захочется, а хотелось ей этого не так уж часто. Ощущение того, что она наконец нашла свое место, охватившее ее в тот миг, когда она впервые увидела Оскара, с тех пор не потускнело, но она еще не открыла его подлинный источник. Разумеется, он был щедрым хозяином, но ей угождали многие мужчины, однако ни к одному из них она не чувствовала такой привязанности. Чувство это не было взаимным, во всяком случае такое впечатление сложилось у нее, а это также было для нее новым переживанием. В манере поведения Оскара была некоторая сдержанность, приводившая к тому, что разговоры их носили официальный характер, и это только усиливало ее чувство к нему. Когда они оставались наедине, она чувствовала себя его давно утраченной возлюбленной, которая волшебным образом вновь оказалась с ним, так что оба они достаточно хорошо знают друг друга, чтобы сделать излишним открытое выражение любви и нежности. Когда же она была вместе с ним на людях — в театре, на обеде или с друзьями, — она почти все время молчала и была довольна таким положением дел. Что также было для нее внове. Она привыкла быть разговорчивой, высказывать мнения по любому предмету независимо от того, хотят окружающие их выслушивать или нет. Но теперь она не чувствовала в себе желания говорить.
Годольфин часто бывал занят, и, хотя каждый день они проводили какое-то время вместе, все же чаще она оказывалась одна. Когда это происходило, ее охватывала вялость, резко контрастировавшая с тем смятением, которое владело ею до того, как она оказалась с ним. Собственно говоря, она вообще пыталась изгнать мысли о том времени из памяти, и лишь когда возвращалась в свою квартиру, чтобы забрать кое-какие вещи или счета (по распоряжению Оскара Дауд оплачивал их), она вспоминала о друзьях, с которыми в настоящий момент была не склонна поддерживать отношения. На автоответчике было для нее несколько посланий — от Клейна, конечно, и от полудюжины других. Позже появились даже письма (в некоторых из них содержались обеспокоенные вопросы о ее здоровье) и засунутые под дверь записки, в которых ее просили о том, чтобы она как-то проявилась. На просьбу Клема она откликнулась, чувствуя вину за то, что ни разу не поговорила с ним после похорон. Они пообедали рядом с его конторой в Мерилебоуне, и она сообщила ему, что встретила одного человека и временно поселилась у него. Ну конечно же, Клем проявил любопытство. Кто этот счастливчик? Он его знает? Как сексуальные отношения — восхитительны или только прекрасны? И любовь ли это? Больше всего его интересовал именно последний вопрос. Она постаралась как можно лучше ответить на все вопросы: назвала имя, описала его, объяснила, что они друг с другом не спят, хотя мысль об этом и посещала ее несколько раз, а что касается любви, то еще слишком рано о чем-нибудь говорить. Она прекрасно знала Клема и могла быть уверена в том, что этот отчет станет публичным достоянием в следующие двадцать четыре часа, но она против этого ничего не имела. Во всяком случае, этими рассказами она успокоит страхи друзей за свое здоровье.
— И когда же у нас появится возможность встретиться с этим образцом добродетели? — спросил у нее Клем перед расставанием.
— Со временем… — сказала она.
— Он, безусловно, оказал на тебя сильное влияние, не так ли?
— Что ты имеешь в виду?
— Ты стала такой — не могу подобрать точное слово… — спокойной, что ли? Никогда тебя такой не видел раньше.
— Просто я раньше никогда ничего подобного не чувствовала.
— Ну ладно, только позаботься о том, чтобы мы не потеряли ту Джуди, которую мы все знаем и любим, хорошо? — сказал Клем. — Чрезмерная безмятежность вредит кровообращению. Каждому нужна время от времени приличная встряска.
Значимость этой реплики открылась ей только на следующий вечер, когда, сидя внизу в окружении покоя и тишины и ожидая возвращения Оскара, она поняла, насколько пассивную жизнь ведет. Это выглядело почти так, как если бы та женщина, которой она была, Юдит — палец в рот не клади, была сброшена, как мертвая кожа, а теперь хрупкая и новая Юдит вступила в период ожидания. Она предположила, что инструкции не заставят себя долго ждать, не может же она прожить всю оставшуюся жизнь в такой безмятежности. И она знала, от кого ей ожидать этих инструкций, — от человека, чей голос в прихожей заставлял ее сердце биться быстрее и кружил ей голову. От Оскара Годольфина.
Если Оскар был радостью, которую ей принесли эти недели, то Каттнер Дауд был ее несчастьем. Он обладал достаточной проницательностью, чтобы за очень короткое время убедиться в том, что ее познания относительно Доминионов и их тайн были значительно меньшими, нежели предполагал их разговор в Убежище. Так и не став для нее источником желанной информации, он повел себя скрытно, недоверчиво и иногда грубо, хотя последнее никогда не случалось в присутствии Оскара. Напротив, когда они собирались втроем, он всячески выказывал ей свое нижайшее почтение. Ирония, впрочем, пропадала даром для Оскара, который настолько привык к подобострастному присутствию Дауда, что едва ли замечал его.