Имаджика. Примирение
Шрифт:
Постепенно скорость и высота полета стали падать, и вот они уже парили в нескольких дюймах над улицей. Отделка окружающих домов приобрела гротескный характер: каждый кирпич и камень был покрыт тончайшей филигранной резьбой. Но в этом лабиринте орнаментов не было красоты — одно лишь слепое наваждение. Их избыточность производила впечатление не живости и изящества, а болезненной навязчивости, словно бессмысленное, безостановочное кишение личинок. Тот же упадок поразил и краски, нежностью и разнообразием которых он так восхищался на окраинах. Оттенки и нюансы исчезли. Теперь все цвета обрели невыносимую яркость алого,
— Дальше я не могу тебя сопровождать, Примиритель, — сказал нуллианак. — Отсюда ты отправишься один.
— Может быть, я скажу Отцу, кто нашел меня? — сказал Миляга, надеясь, что лесть поможет ему выманить у нуллианака еще какую-нибудь полезную информацию.
— У меня нет имени, — ответил тот. — Я — это мой брат, а мой брат — это я.
— Понятно. Жаль…
— Но ты предложил оказать мне услугу, Примиритель. Позволь же мне отблагодарить тебя.
— Да?
— Назови мне место, которое я уничтожу в честь тебя — город, страну, что угодно.
— Но зачем мне это? — спросил Миляга.
— Ведь ты — сын своего Отца, — ответил нуллианак. — Стало быть, ты хочешь того же, что и Он.
Несмотря на всю свою осторожность, Миляга не смог выдавить из себя ни слова и наградил разрушителя кислым взглядом.
— Нет? — спросил нуллианак.
— Нет.
— Стало быть, нам нечего друг другу подарить, — сказал он и, не произнося больше ни слова, взмыл ввысь и полетел прочь.
Миляга не пытался остановить его, чтобы спросить, куда идти дальше. Перед ним открывался только один путь — в сердце этого метрополиса, полузадушенное кричащими красками и навязчивой отделкой. Конечно, он обладал способностью двигаться со скоростью мысли, но ему не хотелось тревожить Незримого, и он опустился в ослепительно яркий сумрак улиц, чтобы принять обличье скромного пешехода. Дома, мимо которых ему пришлось идти, были настолько изъедены орнаментом, что, казалось, вот-вот рухнут.
Подобно тому как великолепие окраин уступило место упадку, упадок в свою очередь уступил место патологии. То, что окружало Милягу, вызывало теперь не только неприязнь или отвращение, но и самую настоящую панику. Интересно, с каких это пор излишества стали производить на него такое угнетающее впечатление? С каких это пор он стал таким утонченным? Он, грубый копиист? Он, сибарит, который никогда не говорил «хватит», а тем более — «слишком»? И в кого же он теперь превратился? В эстетствующего призрака, доведенного до ужаса видом города своего собственного Отца?
Впрочем, архитектора нигде не было видно. Улица уходила в полную темноту. Миляга остановился.
— Отец! — позвал он.
Хотя Миляга не повышал голоса, в окружающей тишине тот казался оглушительным и, без сомнения, донесся до каждого порога в радиусе по крайней мере дюжины улиц. Однако если Хапексамендиос и скрывался за одной из этих дверей, ответить Он не пожелал.
Миляга предпринял вторую попытку:
— Отец, я хочу увидеть Тебя.
Он вгляделся в сумрачную даль улицы в надежде увидеть хотя бы малейший намек на присутствие Незримого.
Улица была неподвижна, нигде не было слышно даже шороха, но его пристальное
Дважды в своей жизни он уже ощущал намек на это откровение. В первый раз — когда он вошел в Изорддеррекс, который получил прозвание Города-Бога и был, как он сейчас это понял, неосознанной попыткой его брата воссоздать творение Отца. А во второй раз — когда он создавал образ Пятого Доминиона и, поймав своей сетью Лондон, понял, что все в нем — от канализационной трубы до купола собора — устроено по образу и подобию его организма.
И вот перед ним предстало самое очевидное доказательство этой теории, но понимание не придало ему сил. Напротив, мысль об огромности Отца захлестнула его новой волной ужаса. По пути сюда он пересек пространство, на котором мог бы уместиться не один земной материк, и каждый уголок был создан из неимоверно разросшегося тела его Отца, который превратил себя в материал для каменщиков, плотников и носильщиков Своей Воли. И все же во что в конце концов превратился этот город, при всем его великолепии? В ловушку физического мира, в тюрьму, узником которой стал Тот, кто ее создал.
— О Отец… — сказал он. В его голосе послышалась неподдельная скорбь, и, возможно, это и стало причиной того, что он наконец был удостоен ответа.
— Ты сослужил Мне хорошую службу, — сказал голос.
Миляга хорошо помнил это монотонное звучание. Те же самые едва уловимые модуляции слышал он, когда стоял в тени Оси.
— Ты преуспел там, где других постигла неудача, — сказал Хапексамендиос. — Одни сбились с пути, другие позволили себя распять. Но ты, Примиритель, твердо шел к цели.
— Я делал это ради Тебя, Отец.
— И в награду за это ты допущен сюда, — сказал Бог. — В Мой Город. В Мое сердце.
— Благодарю Тебя, — ответил Миляга, опасаясь, что этим даром разговор и закончится, а тогда он не выполнит поручение матери. Что она ему советовала? «Скажи, что ты хочешь увидеть Его лицо. Отвлекай Его. Льсти». Ах да, лесть!
— Я хочу, чтобы Ты научил меня, Отец, — сказал он. — Я хочу принести Твою мудрость в Пятый Доминион.
— Ты сделал все, что от тебя требовалось, Примиритель, — сказал Хапексамендиос. — Тебе не придется возвращаться в Пятый Доминион. Ты останешься со Мной и будешь наблюдать за Моей работой.
— Что это за работа?
— Ты прекрасно знаешь об этом, — сказал Бог. — Я слышал, как ты говорил с нуллианаком. Почему ты делаешь вид, что тебе ничего не известно?
Модуляции Его голоса были слишком неуловимы, чтобы по ним можно было о чем-то судить. Что это было — вопрос или в Его словах ярость, вызванная лицемерием сына?
— Я не хотел судить о Твоем деле с чужих слов, Отец, — сказал Миляга, молча обругав себя за промах. — Я думал, Ты Сам захочешь мне обо всем рассказать.