Имаджика
Шрифт:
Не обращая внимания на Ирландца, Толланд продолжал наносить удары. Тело маляра обмякло и упало бы, если б Толланд не прижимал его к стене, а лицо становилось все более безжизненным с каждым ударом.
– Ты слышишь меня, Толли? – сказал Ирландец. – Он чокнутый. Он все равно ничего не чувствует.
– Не суй свой член не в свое дело.
– Послушай, может, ты оставишь его в покое?..
– Он вторгся на нашу территорию, так его мать в левую ноздрю, – сказал Толланд.
Он оттащил маляра от стены и развернул его. Небольшая толпа зрителей попятилась, освобождая своему предводителю место для развлечений. Ирландец замолчал, а новых
– Зачем ты это сделал, трахнутый карась?
– Не надо бить чокнутых, – сказал Ирландец, и по его тону стало ясно, что он уже сожалеет о содеянном.
– Ты хочешь меня остановить?
– Да нет, я только сказал...
– Ты, член с крылышками, хочешь, едрит твою мать в корень, меня, гондон дырявый, остановить?
– У него не все в порядке с головой, Толли.
– Ну так я ему вправлю мозги, будь спокоен.
Он отпустил руки жертвы и переключил все свое внимание на новоявленного диссидента.
– Или ты сам хочешь этим заняться?
Ирландец покачал головой.
– Давай, – сказал Толланд. – Сделай это для меня. – Он переступил через маляра и двинулся к Ирландцу. Маляр тем временем перевернулся на живот и пополз в сторону. Кровь текла у него из носа и из открывшихся ран на лбу. Никто не сдвинулся с места, чтобы помочь ему. Когда Толланд был на подъеме, как сейчас, ярость его не знала пределов. Любое живое существо, подвернувшееся ему под руку – будь то мужчина, женщина или ребенок, – жестоко расплачивалось за свою нерасторопность. Он крушил кости и черепа, не задумываясь ни на секунду, а однажды – меньше, чем в двадцати ярдах от этого места – воткнул одному человеку в глаз острый край разбитой бутылки – в наказание за то, что тот слишком долго на него смотрел. Ни к северу, ни к югу от реки не было ни одного картонного городка, где бы его не знали и где бы не возносили молитвы о том, чтобы их миновало его посещение.
Прежде чем он добрался до Ирландца, тот униженно вскинул руки.
– Хорошо, Толли, хорошо, – сказал он. – Это была моя ошибка. Клянусь, я был неправ и теперь прошу у тебя прощения.
– Ты разбил мою бутылку, так твою мать.
– Я принесу тебе еще одну. Обязательно принесу. Прямо сейчас.
Ирландец знал Толланда дольше, чем кто-либо из присутствующих, и был знаком со способами его умасливания. Самый лучший из них – многословные извинения, произнесенные в присутствии как можно большего числа членов племени. Стопроцентной гарантии это средство не давало, но сегодня оно сработало.
– Я пойду за бутылкой прямо сейчас? – спросил Ирландец.
– Принеси мне две, паскуда.
– Паскуда я и есть, Толли, самая настоящая.
– И одну для Кэрол, – сказал Толланд.
– Обязательно.
Толланд навел на Ирландца свой грязный палец.
– И никогда больше не становись у меня на дороге, а иначе я отгрызу тебе яйца.
Дав это обещание, Толланд повернулся обратно к своей жертве. Заметив, что маляр успел отползти в сторону, он
Впереди него мальчик лет шестнадцати, опустившись на колени, рисовал цветными мелками на бетонных плитах. Когда маляр приблизился, он как раз сдувал пастельную пыль с очередного шедевра. Углубившись в свое искусство, он и не подозревал об избиении, привлекшем внимание остальных, но теперь он услышал, как голос Толланда, эхо которого отдавалось во всем проходе, зовет его по имени.
– Понедельник, мудозвон недоделанный! Держи его!
Мальчишка поднял голову. Он был острижен почти наголо; кожа его была вся в оспинах; уши торчали, словно ручки велосипедного руля. Однако взгляд его был ясным, и ему потребовалась лишь одна секунда, чтобы осознать возникшую перед ним дилемму. Если он остановит истекающего кровью человека, он приговорит его к смерти. Если он не сделает этого, он приговорит к смерти себя. Чтобы выиграть немного времени, он изобразил озадаченный вид и приложил руку к уху, словно не расслышал приказ Толланда.
– Останови его! – раздалась команда ублюдка.
Понедельник стал неторопливо подниматься на ноги, бормоча беглецу, чтобы тот убирался ко всем чертям, и поскорее.
Но идиот замер на месте, устремив взгляд на незаконченную картину Понедельника. Она была срисована с газетного фото большеглазой старлетки, которая позировала с коала на руках. Понедельник изобразил девушку с любовной тщательностью, но медведь превратился в немыслимый гибрид с единственным горящим глазом в задумчивой печальной голове.
– Ты что, не слышишь меня? – сказал Понедельник.
Человек никак не отреагировал на его вопрос.
– Настали твои похороны, – сказал он, вставая при приближении Толланда и отталкивая человека от края картины. – Пошел отсюда, – сказал он, – а то он мне тут все испортит! Убирайся, кому говорю! – Он толкнул еще сильнее, но человек был словно прикован к этому месту. – Болван, ты же все зальешь кровью!
Толланд позвал Ирландца, и тот поспешил к нему, стремясь как можно скорее искупить свою вину.
– Что, Толли?
– Хватай-ка этого трахнутого паренька.
Ирландец послушно направился к Понедельнику и схватил его за ворот. Толланд тем временем приблизился к маляру, который так и не сдвинулся со своего места на краю разрисованной плиты.
– Только чтоб он не забрызгал кровью! – взмолился Понедельник.
Толланд посмотрел на мальчишку, а потом шагнул на картину и вытер ботинки о тщательно нарисованное лицо. Понедельник протестующе застонал, видя, как яркие мелки превращаются в серо-коричневую пыль.
– Не надо, дяденька, не надо, – умолял он.
Но его жалобные стоны лишь еще больше вывели вандала из себя. Заметив полную мелков жестянку из-под табака, Толланд примерился пнуть ее, но Понедельник, вырвавшись из рук Ирландца, бросился на ее защиту. Пинок Толланда пришелся мальчику в бок, и он покатился в разноцветной пыли. Ударом ноги Толланд отбросил жестянку вместе с ее содержимым и изготовился второй раз поразить ее защитника. Понедельник сжался, ожидая удара, но он так и не был нанесен. Между намерением Толланда и приведением его в исполнение возник голос маляра.