Именем закона. Сборник № 1

Ромов Анатолий Сергеевич

Думаю, что нам необходимо было что-то сказать. Но что?

Рау хмыкнул, помолчал, а потом довольно долго говорил с Френцелем. После этого он обратился к нам:

— В лагере Вустрау вы находитесь в порядке исключения, условно. Вполне возможно, что в самое ближайшее время вы будете переведены в другой учебный лагерь. В связи с исключительностью вашего положения германский паспорт вам выдадут только после того, как вы зарекомендуете себя и когда у господина Френцеля и командования появится абсолютная в вас уверенность.

Опять воцарилось молчание.

Вдруг тишину нарушил глуховатый голос. Это было так неожиданно, что я вздрогнул. Френцель говорил без напряжения, но голос его почти гремел.

— У нас здесь одно наказание — расстрел. Обман — расстрел. Я, Френцель, сам расстрел, — что-то в этом роде очень грозно пробасил он, видимо, для большего эффекта поднявшись из-за стола: он был невысокого роста, но массивен и внушителен.

Это оказалось концом аудиенции. Также гуськом мы вышли и, предводительствуемые Шейко, вернулись в роскошные свои хоромы. До начала лекции Зайцева оставалось свыше двух часов. Мы зашли в блок, где находилась столовая, Шейко раздобыл чай с булочками, и мы немного поели. Потом Шейко показал нам лагерь. Все было благоустроенно, удобно.

Естественно, что дорогой мы пытались как следует расспросить Шейко. Нам мало что удалось, уж очень он был поверхностен и глуповат. Он почти не контролировал того, что говорил. Восхвалял великую Германию и призывал сотрудничать с нею, так сказать, из «идейных соображений».

— А что, ребятки… Судите меня как хотите, а главное на сегодняшний день — это выжить. Что угодно мне говорите, а главное — выжить. Такую цель в нашем положении должен ставить каждый человек. Я и поставил.

— Постой, Яков, — прервал его Николай. — Я понять хочу. Вот ты говорил, что есть у тебя жена и дочь. Так?

— Есть. Вернее, были жена и дочь… Но…

— Дай сказать, — перебил Дерюгин, — у тебя жена и дочь. И если бы тебе их нужно было защитить от немцев или еще от кого-нибудь, может быть, ценой жизни, — тоже стал бы рассуждать: лишь бы выжить?

Николай говорил сбивчиво, сумбурно, но я понимал мысль: есть ли у Шейко вообще что-либо святое…

— Это неправильный пример, — заюлил Шейко, — если с умом себя вести, то не придется защищать жену и дочь. Вот и получается: главнее всего свою жизнь спасти. А если ты ее спасешь, то еще много хорошего сделаешь, в том числе для жены и дочери.

Разговаривать с ним на эту тему было бессмысленно. Но что-то Николай в душе Шейко все же разбудил.

— Я когда вернулся в Стригуны, жена вроде обрадовалась мне. А потом многие стали от меня нос воротить. Жена все говорила: «Подумай, что в свое оправдание скажешь?» Она считала, что мне перед Советами оправдываться придется! Нет, хлопчики, перед Советами я никогда оправдываться не буду! На край света уйду, спрячусь — а к Советам никогда не вернусь.

— Слушай, Яков, — не унимался Николай, — ты говоришь, что жизнь главное, а сам идешь к Власову. Ведь там воевать придется и, значит, убить могут…

— Нет, ребятки, умного человека убить трудно, а я умом не обижен, и цель у меня — выжить, а потом жить,

жить, жить! — сладострастно мямлил Шейко. — К Власову я не сам иду — посылают. Я, конечно, не имею права вам об этом говорить, но уж очень вы мне понравились, я верю вам. Посылают меня в офицерский лагерь РОА «Дабендорф» на работу. Агенты-пропагандисты, окончившие обучение в лагере, направляются в лагеря и части — им и воевать придется, а я буду в лагере не в переменном-курсантском, а в постоянном составе находиться.

— Преподавателем? — поинтересовался я.

— Нет. Хотя мог бы, конечно, и преподавать. У меня способности. Я буду работать писарем под руководством Александра Николаевича Зайцева.

— Это который доцент МГУ? Он тоже писарь? — спросил Николай.

— Нет, нет! Он старший преподаватель. Он философ и руководит работой преподавателей. Но он ведет еще и секретную работу, о ней никто не должен знать. Вот в этой работе я и буду ему помогать. Но вы учтите, — вдруг спохватился Шейко, — я вам ничего не говорил и вы ничего не знаете! Ведь мы же друзья!

Так в полезных беседах прошло время до семи часов.

…Зал в клубном блоке был изрядный, мест, наверное, на триста. Собирался народ довольно дружно. Еще минут десять оставалось до начала, а зал был почти полон.

Я жадно всматривался в лица окружавших меня людей. Они согласились сотрудничать с немцами, зарекомендовали себя положительно. Это означает, что все они предатели, враги. Я смотрел в их лица и угадывал тупость, ограниченность. В некоторых было что-то зверское, бесчеловечное. Были хитрющие, лисьи морды. Но очень много было самых обыкновенных, человеческих, даже симпатичных и приятных лиц. Как же это? Как они сюда попали? Может быть, так же, как мы с Николаем? Нет, такого быть не может! Ведь Френцель говорил, что мы здесь исключение. Впрочем, мало ли какие ситуации может создать жизнь…

Шейко провел нас в первый ряд. Прямо перед нами возвышалась трибуна, на которой вот-вот должен был появиться Зайцев.

Большинство публики было в цивильном, серыми пятнами вкрапливались офицерские мундиры. А вот и необычная, хотя и похожая на немецкую форма. Раньше мы такой не видели.

— Да, — подтвердил Шейко, — это форма русской освободительной армии.

Я обратил внимание на то, что Шейко довольно часто раскланивался то с одним, то с другим, помахивал рукой, еще какие-то знаки делал. Но к нам почему-то никто не подошел.

Но вот на сцене появились двое. Один высокий, пожилой, в форме РОА, от погон на грудь свисали аксельбанты, вид у него был настоящего военного, умное лицо, высокий лоб с залысинами. Я подумал, что это Власов, и дернул Шейко за пиджак.

— Нет. Это не Власов. Это генерал Трухин, Федор Иванович. Начальник лагеря «Дабендорф». До него был генерал Иван Алексеевич Благовещенский. Кстати, Трухин и в Красной Армии был генералом. Он преподавал в какой-то военной академии.

Между тем Трухин прошел к трибуне и красивым, специфически командным, но вместе с тем лекторским голосом сказал: