Именем закона. Сборник № 3

Хруцкий Эдуард Анатольевич

— Уходил, прихватив ключи от верхней квартиры, хозяева которой, Лазовские, поручили Комиссаровой поливать цветы. Он наблюдал с верхнего балкона. Видел, как ушла Голубовская. Если бы Голубовская не помешала Комиссаровой полить цветы, если бы Голубовская не сообщила ей относительно Офелии, если бы Голубовская вернулась… Если бы… Он ждал, когда Комиссарова погасит люстру. Спустился с балкона на балкон. Это не так трудно, особенно имея навыки альпиниста. Он был уверен, что она спит. Он ведь знал, что она приняла элениум, но не знал, что элениум уже не действует на нее. Его знания устарели. А Комиссарова сидела на диване и думала. Думала и ждала Рахманина. Помните, Рахманин показал, что входная дверь была не заперта на замок? Не Комиссарова оставила ее незапертой, а Голованов уходя. Он

не мог запереть замок-задвижку снаружи. Для этого ему надо было бы похитить еще одни ключи.

— У вас есть доказательства?

— Доказательства будут завтра в три пополудни. Голубовская призналась, что Голованов убедил ее не приходить к нам, когда она вернулась из Венгрии?

— Фактически. Во-первых, он сам звонил нам, якобы хотел соединить Голубовскую. Во-вторых, когда та спросила, что же ей делать, он посоветовал не портить отпуска, дескать, Наде она уже не поможет…

Раздался звонок в квартиру.

— Хмелев.

Я пошел открывать дверь. В прихожей я снял с крючка связку ключей.

Хмелев знал о моей слабости думать лежа. Он довез меня до дома и не поднялся ко мне, хотя ему хотелось поговорить.

— Ты ложись и думай. До завтра.

Лежа я мысленно представил, как все произошло. Голованов, конечно, не хотел убивать. Он хотел только одного — забрать колье. Он ведь не знал, что оно сработано бутафором. Я не сомневался, что чем больше он думал о своей жизни, тем больше негодовал. Не на себя, на Комиссарову. Он винил в своих несчастьях ее. Комиссарова, как стихийное бедствие, как ураган, пронеслась по его жизни, сметя все, что было им выстроено за долгие годы. Он ведь думал о Комиссаровой не так, как раньше, и один и тот же ее поступок виделся ему в ином, чем тогда, когда он всему умилялся, свете. То, как и что он говорил мне о Комиссаровой, не было ложью, но не было и правдой. Голованов говорил не то, что он думает и чувствует, а то, что он думал и чувствовал раньше. Если бы не существовало настоящего, я бы, наверно, до конца поверил ему. Настоящее мешало Голованову, отравляло прошлое, точно желчь, которая, попав на мясо, придает ему горечь, как бы ты его ни отмывал.

Приближающаяся старость пугала Голованова. Без квартиры, без средств к существованию его ждала нищенская старость, может быть, богадельня. В лучшем случае богадельня. Одна мысль об этом, должно быть, приводила его в содрогание… И все из-за Комиссаровой. Ненависти в нем не было, скорее всего не было, а было горькое сожаление об утерянном, раскаивание в прошлом. Возможно, он так и жил бы со своими чувствами и мыслями, не увидев с балкона колье в руках Комиссаровой. Вот тогда все в нем забурлило, смешалось. Это как с вулканом. Дремлет год, два, десять лет, бродят в нем какие-то черные силы. И вдруг — извержение. Что он подумал? Что Комиссарова скрывала от него колье, в то время как он продавал свои бриллианты, чтобы содержать ее? Да, конечно. И еще многое другое, не стесняясь в выражениях. Наверняка он думал о ней как об обманщице, лгунье, содержанке. Он ведь сказал мне, что Комиссарова не могла скрывать от него колье, потому что она жила на его деньги. Им овладела мысль возвратить хотя бы часть утерянного. Возможно, ничего подобного ему в голову не пришло бы, если бы Комиссарова жила одна, не с Рахманиным. Но она не только жила с Рахманиным. Она собиралась выходить за него замуж. Возникшая мысль вытеснила в Голованове все остальное. Иначе не выдержать бы ему двухчасового ожидания на чужом балконе. Как каждый идущий на преступление, он был уверен, что все пройдет гладко. Следы на балконе, в комнате? Он не сомневался, что их затопчут сначала Комиссарова и Рахманин, а потом Лазовские. Незапертая балконная дверь? Но ведь ее могли не запереть, забыть запереть те, кто поливал цветы и заодно проветривал квартиру. И все же, несмотря на уверенность, у него был страх. Страх падающего в бездну, долго падающего, и страх идущего на преступление. Вряд ли он понял, почему Комиссарова вскрикнула. Она же должна была спать. Вот когда страх вытеснил уверенность, заполнил все его существо. Голованов бросился на Комиссарову. Он задушил бы ее, лишь бы она не кричала. Но ее не

пришлось душить, бороться с ней. В руке Комиссаровой оказался нож. Когда она схватила его со стола? Вскрикнув и вскочив с дивана? Или после того, как Голованов бросился на нее? Скорее после того, как Голованов бросился. Зачем она схватила нож? Что она могла им сделать?! Но в руке Комиссаровой был нож, и это привело Голованова в ярость, вспышка гнева заслонила от него прошлое и будущее, оставила только сиюминутное настоящее. То же случилось с ним, когда, потеряв голову, он ударил бывшую жену, а потом ее жениха, то же случалось с ним не раз… Ужас одной и ярость другого. Всего несколько секунд, шаг между ними, а будто целая жизнь. Ничто уже не могло остановить Голованова. Он отвел от себя нож и направил в грудь Комиссаровой. Он убил ее.

Он не бежал, опомнившись. Весь заряд чувств он израсходовал на те несколько мгновений, которые прошли с момента его появления в квартире до убийства. Теперь он был холоден. Уложив труп на диван, он отпечатал на машинке «предсмертную» записку, обмотав палец носовым платком. Вот почему буквы в записке наскочили друг на друга. Ему повезло — в тот день Комиссарова вытирала пыль на столе и перекладывала стопы бумаги с места на место. Вот откуда на записке оказался отпечаток большого пальца правой руки Комиссаровой. Он же следа на листе не оставил…

А ненависть в нем все-таки была, ненависть к Рахманину. Неудачники не любят удачливых. Я не сомневался, что это он прислал нам остатки дневника Комиссаровой не только для того, чтобы отвести подозрение от себя. Он нашел дневник в ночь убийства и унес с собой вместе с колье. Он ведь хорошо изучил привычки Комиссаровой и знал, где искать дневник. Может быть, уже тогда у него возникла мысль использовать записи Комиссаровой против Рахманина. Он придерживал дневник до тех пор, пока не почувствовал, что я больше не верю в самоубийство Комиссаровой…

И последнее — вещественные доказательства: бежевый костюм и желтые остроносые ботинки. Они, разодранные по швам и изрезанные, уже находились у нас. Их нашел на свалке Хмелев. Теперь все зависело от экспертов. На ключах, которые мы отдали для исследования, они должны были обнаружить невидимые для глаз ворсинки. Ведь спускаясь с балкона на балкон, Голованов не мог не положить их в карман. Но основная работа экспертам предстояла днем на балконе квартиры, хозяева которой возвращались из отпуска…

Лазовских привез из аэропорта «Внуково» Хмелев. Загорелые, по-спортивному худые, они вышли из лифта и, хотя Хмелев подготовил их, растерялись. Нас было много. Мы занимали всю лестничную площадку. Наши люди стояли даже на лестнице. Хмелев помог им вынести из кабины чемоданы, теннисные ракетки и плетеную корзину с фруктами. Миронова послала участкового за понятыми.

— Между прочим, вам здесь делать пока нечего, — сказал мне Каневский, когда эксперты принялись за работу.

Они обнаружили множество следов. На запылившемся за время отсутствия жильцов паркете даже я заметил отпечатки остроносых ботинок. Следы вели на балкон. Балконная дверь была лишь прикрыта.

Лазовские стояли рядом с понятыми у стены будто в чужой квартире и растерянно взирали то на экспертов, то на цветы в комнате. Горшки с поникшими растениями занимали стеллаж от пола до потолка. К ним тоже пришла смерть, хотя Голованов не желал им гибели.

— Сергей Михайлович, пойдемте покурим, — сказала Миронова. Она курила редко, когда ей было уж очень не по себе.

Мы вышли на лестничную площадку.

— Утром мне звонил Герд. Спрашивал, может ли ехать в Ялту, — сказала Миронова.

— Пусть катится ко всем чертям вместе с Андроновым.

— Завтра он и покатится отдыхать. Скажите, вы серьезно подозревали его из-за царапины?

— Из-за своей беспомощности. Хорошо, что вы не пошли у меня на поводу.

— Когда я узнала, что под ногтями Комиссаровой следы крови курицы, — днем, оказывается, она возилась с непотрошеной курицей, готовила обед для Рахманина, — я чуть не заплакала. Эта деталь быта… непотрошеная курица… обед для мужа… так все знакомо, близко! Какая, к черту, актриса, недоступная моему пониманию, женщина во плоти и крови…