Имитатор. Книга шестая. Голос крови
Шрифт:
Кто тебя обидит, три дня не проживет, вспоминаю я шуточку из каких-то давних-предавних времен. Но это не про тебя, Призрак. Ты со всеми своими понтами и крутостью похож на Буратино, у которого Базилио и Алиса выманили денежки. На Буратино, который вдруг понял, что его… обманули! И не так жаль ему денег, как – рухнувшей картины мира. Не знаю, что ты хочешь сделать со своим объектом. И подозреваю, что ты и сам не знаешь. Для начала ты хочешь посмотреть в глаза. Проканючить обиженно: как можно так – со мной?!
Нет, не боится тебя твой объект. Документы, наверное, сменит, а внешность – нет. Еще не хватало – из-за каждого тупого буратины отказываться от собственного лица.
Перелистываю кучу присланных Призраком фотографий. Кажется, он до сих пор недоумевает: как это – его, такого крутого и ушлого, обвели вокруг… вокруг того, чем он думал. И это явно не голова, а то, что полуметром ниже.
Девушка на снимках ни на волос не напоминает глянцевых красоток. Узкое лицо, тонкая шея, мальчишеская фигурка. Неопределенного цвета волосы. Приблизительно светло-русые, но в реальности они могут оказаться и пепельными, и рыжеватыми, фотографии плохо передают цвет волос. Великоватый для этого личика рот, тонкие, не особенно яркие, не по нынешней моде, брови. Глаза… да, глаза, пожалуй, стоят того, чтобы страстно желать в них заглянуть со всей своей вселенской обидой. Светлые, прозрачные, абсолютно бесстыжие.
По спине проходит мягкая лапа. Совершенно ледяная. Я опять вздрагиваю. Но на этот раз не оборачиваюсь. Поднимаю взгляд. Прямо передо мной – узкое высокое зеркало. По обе стороны от него – темные секции шкафа, и кажется, что это – коридор. Иногда удается увидеть в этом коридоре то, что мне хочется. Но сейчас там только мое лицо. Я долго всматриваюсь в зеркальные глубины, время от времени переводя взгляд на монитор стоящего передо мной ноутбука.
Мы похожи. Ау, объект, слышишь? Мы похожи!
Да, Аля – или как там тебя сейчас зовут – мы похожи.
Не так, как бывают похожи близнецы, скорее, как эскизы одного и того же художника. Лица – разные, а стиль – один.
Это… странно. Почти пугающе. Впервые за не помню уж сколько времени ледяная недвижность смерти сменяется искрящимся холодком азарта. Холодеют кончики пальцев, холодеет позвоночник. Озноб. А озноб – это вам не трупное окоченение.
Да, Призрак угадал. Установочные данные, похоже, устарели. Впрочем, интернет помнит все, так что дело может обстоять куда проще: объект, в отличие от большинства наших современников, просто не любит светиться. Несколько результатов сеть мне вываливает, но все не то. Сорокалетняя мать семейства с Кубани, тридцатилетняя продавщица с Дальнего Востока, пятидесятилетняя бьюти-блогерша из Татарстана, пятнадцатилетняя школьница из Канады. Из Канады! С таким именем и фамилией! Но пишет по-русски. Либо из эмигрантской семьи, либо участница какой-нибудь программы обмена. Неинтересно. Это не та, что мне нужна. Равно как и все прочие. Да, имя-фамилию она сменила. Как и ожидалось.
И я начинаю искать лицо. Странно, что старшее поколение, даже те из них, кто в сети чувствует себя вполне уверенно, про поиск по изображению вспоминает в последнюю очередь. Или вовсе никогда.
Ясно, что точно таких же снимков в сети нет. Но снимков Призрак прислал действительно много, есть с чем поэкспериментировать.
Бесконечные страницы уже сливаются в одну – пора закрыть ноутбук и немного поспать. Но прерывать поиск страшно – как оборвать леску, за которую схватилась невидимая в глубине рыбка. Она там есть, я… я чувствую!
Она там есть! В темной комнате вдруг становится светлее.
Начинающая художница и ее выставка на пригородном пляже. Городок маленький, теоретически курортный, а практически – захолустье, почти деревня. Разве что застроена не избами, а двух-, трехэтажными домиками. Некоторые каменные, другие фахверковые. Семейные отельчики лепятся поближе к морю, но отдыхающих отнюдь не толпы, так что дальнюю, каменистую часть городского пляжа отдали в пользование желающим самовыразиться. Творцы, впрочем, тоже не торопятся выстраиваться в очередь, так что упомянутая выставка становится вполне событием, заслужив два с половиной репортажика в местной прессе да три-четыре поста в средней руки блогах – через один из них я на нее и натыкаюсь.
Джейн Доу, значит?
С журналистами она говорит по-английски – ну, Джейн же Доу, как иначе. Интервью любопытное. Художники – вообще художники, рисовальщики, писатели, музыканты – о себе рассказывают с удовольствием. А эта улыбается – я прокручиваю коротенькое видео несколько раз – и отсылает к картинам.
Картины, к слову сказать, мне не очень. Да и можно ли назвать картинами эти наброски?
Но Джейн Доу!
Так в английской практике именуются неизвестные. Джон или Джейн Доу. Чаще всего это неопознанные трупы, но встречаются и живые. Например, подобрали на улице жертву тотальной амнезии, сунули в соответствующее заведение – надо же как-то безымянного пациента называть. Эта, на выставке, очень даже живая. И уж конечно, не пациентка психиатрической клиники. Если, конечно, забыть, что все художники малость не в своем уме.
У этой художницы даже сайтик имеется. Собственных ее изображений там нет, вообще ничего личного, только картинки – такие же эскизы, как в пляжной экспозиции – да фотоальбом, подобранный по непонятному мне принципу: Питер, Австрия, потом вдруг Аргентина, Греция и Балканы. Балканских снимков немало. Но, в общем, ни о чем. Снимки такие же безликие, как ее новое имя. Потому мне сайт и не попался. Поди найди в сетевых просторах Джейн Доу. Машу Иванову – и то легче отыскать, ей-богу.
Если это не она, то я – султан Брунея.
Думаю я недолго. У сайта есть собственная почта. Отлично. Я создаю бланк письма и быстро набираю: «Меня зовут Эдди…»
– Взгрел? – старший убойный опер Мишкин подмигнул появившейся из начальственного кабинета Арине и, поднявшись, картинно поклонился Еве, угощавшей его чаем. – Гран мерси, труба зовет!
– Ты-то тут откуда? – удивилась Арина. – Дело какое-то?
– Уж будто я не могу просто так зайти, с красивой дамой чаю попить, – он изобразил еще один церемонный поклон, что при его колобковой комплекции выглядело опереточно. Ева прыснула, деликатно, в ладошку, и сторожко оглянулась на пахомовскую дверь: вдруг начальник ка-ак выйдет, да ка-ак спросит, что за неподобающее веселье в приемной.
– Маринке расскажу! – скомкав смешок, пригрозила Арина.
– У нее экза-амены, она меня вы-ыгнала… – жалобно затянул Стас.
– Так уж и выгнала?
– Говорила мне мамуленька: не женись на училках! – продолжал он тем же тоном «я бедная сиротка». – Торчит то в школе, то в районо, то еще не знаю где, а я весь неприкаянный, необласканный. Сироти-инушка! Так и сгинул бы несчастный опер, как француз после пожара Москвы, если бы не Евочка Вацлавна! Приютила, обогрела, обласкала, чаем-кофием напоила. И сижу я это, плюшками балуюсь, а тут, говорят, Вершиной начальство в любви объясняется. Как не подождать ненаглядного следователя?