Император Мэйдзи и его Япония
Шрифт:
В женской части дворца произошла решительная чистка. Как уже говорилось, в последние годы правления Комэй во дворце господствовала атмосфера пьянства и разврата. Чистка была настолько радикальной, что возникли опасения: а осталось ли там достаточно дам, которые могли бы обучить церемониальному делу вновь прибывших девушек? При этом почти весь старый персонал «трудоустроили» – кого-то выдали замуж, кто-то принял монашество. Биологическая мать Муцухито, Ёсико, тоже хотела уйти в монастырь, чтобы молиться за упокой Комэй, но ее удалось уговорить остаться во дворце вместе со своим сыном.
По случаю смены императора объявили амнистию. Это была давняя традиция. Считалось, что амнистия – дело, угодное самому Небу. А в начале правления особенно важно заручиться его поддержкой. В частности, были прощены наиболее решительные сторонники
К этому времени всем стало окончательно ясно, что армия сёгуната не в состоянии справиться с войсками всего лишь одного княжества – Тёсю. Токугава Ёсинобу попытался «спасти лицо»: 23 января он получил окончательное разрешение Муцухито на конец войны с княжеством. Войны, которой в последние месяцы и так не было. В августе прошлого года военные действия были прекращены из-за траура по сёгуну, теперь мотивировкой роспуска войск послужила смерть императора. Смерти лидеров страны способствовали восстановлению мира.
Комэй похоронили на территории буддийского храма Сэннюдзи в восточной части Киото. В этом храме покоились останки многих государей, начиная с Сидзё (1232–1242). Буддийский обряд трупосожжения стал практиковаться в Японии с конца VII века. Из царствующих особ первой в 702 году была кремирована отрекшаяся от трона шестью годами раньше экс-императорица Дзито. Однако традиционный синтоистский обычай похорон предполагал положение во гроб и предание земле. Со свойственным японцам стремлением к компромиссу они придумали, как примирить это противоречие: сама заупокойная служба проводилась по-буддийски и включала в себя символическое сожжение тела, но на самом деле тело клали в гроб. Так повелось, начиная с Гокомё (1643–1654). Ввиду боязни ритуального загрязнения Муцухито не сопровождал гроб своего отца на кладбище. Две недели провел Муцухито в Траурном дворце, где, облаченный в самые непритязательные одежды, молился об успокоении души покойного.
Став центром ритуальной жизни двора, Муцухито пока что оставался заложником прежних отношений между двором и сёгунатом. В последние годы правления Комэй двор, безусловно, добился больших полномочий: Комэй достаточно часто говорил «нет» на ту или иную инициативу сёгуна. Но никакой конкретной программы по преодолению кризиса у двора не было. Комэй мог упрямиться в деле «ратификации» того или иного договора, он молился об изгнании иностранцев, но это все, на что он был способен. Пятнадцатилетний Муцухито тоже, естественно, ничего не предпринимал. Вся система власти была устроена таким образом, чтобы император ничего не решал сам. Именно поэтому юные годы нового императора никого не смущали. Предшественники Муцухито тоже всходили на трон рано: Кокаку в момент интронизации было девять лет, Нинко – семнадцать, Комэй – пятнадцать.
Став императором, Муцухито продолжал образование в совершенно традиционном духе: занимался каллиграфией и стихосложением, читал классические китайские тексты и изучал книги, посвященные дворцовому ритуалу.
А в это время по согласованию с посланником Леоном Рошем в Эдо прибыли 15 французских инструкторов для обучения сёгунской пехоты. С голландских верфей сошел заказанный сёгунатом пять лет назад военный корабль «Кайё-мару» водоизмещением в 2590 тонн. Ни одно из мятежных княжеств не могло похвастаться таким мощным судном.
Тем не менее крах сёгуната стремительно приближался. Но никто еще об этом не знал. Международные переговоры по-прежнему велись от имени сёгуна. Посланники сёгуната отправились в Санкт-Петербург и 25 февраля (18 марта) подписали промежуточный договор, согласно которому вопрос о принадлежности спорного Сахалина по-прежнему оставался открытым, но и сам остров оставался открытым для подданных обеих стран. Никто не был удовлетворен таким половинчатым решением.
Российские дипломаты строили отношения с Японией в Петербурге, английские – пытались воздействовать на внутриполитическую ситуацию, находясь в самой Японии. В мае члены английской миссии, возглавляемой Парксом, отправились на свою первую аудиенцию к Ёсинобу. Англия почти открыто поддерживала Муцухито, но в этот момент еще не было понятно, как развернутся события, а потому следовало предусмотреть и запасные варианты.
Аудиенцию наметили устроить в сёгунском замке в Осака. Центр политической жизни все больше сдвигался в направлении Киото. Ёсинобу не появлялся в Эдо, он делил свое время между Осака и Киото. Правительство же продолжало находиться в Эдо. Ёсинобу становился все больше похож на полководца без штаба.
На членов английской миссии «кухня Японии» – Осака – произвела самое неблагоприятное впечатление: «Не может быть ничего более неинтересного, чем японский город. В нем нет ни цвета, ни архитектуры; что до Осака, то этот город поистине выглядит исключительно безобразно, в нем есть только торговля и промышленность. Каналы и реки Осака побудили некоторых сравнить его с Венецией. Какое кощунство!» [44]
44
Ibid. P. 46.
Портрет Ёсинобу в английской газете «The Illustrated London News»
Однако сам Ёсинобу членам миссии откровенно понравился. Вот как описывает сёгуна Митфорд, обнаруживший в нем «замечательную личность»: «Он был обычного для японцев роста, но по европейским меркам он был невелик; впрочем, традиционные японские одеяния скрадывали эту разницу. За все время моего пребывания в Японии он оказался самым красивым, по нашим меркам, мужчиной. Черты лица – правильные, глаза – яркие и умные, кожа – оливкового цвета, чистая и здоровая. Рот – очень жестко очерчен, но когда он улыбался, выражение лица приобретало мягкость и исключительную обаятельность. Он был ладно и крепко скроен, что выдавало в нем человека, привыкшего постоянно двигаться; он был неутомимым наездником, привычным к любой погоде, как английский хозяин псарни. Он был самым настоящим и притом великим аристократом. Жаль только, что он представлял собой анахронизм» [45] .
45
Ibid. P. 44.
Второстепенность Ёсинобу, его подчиненная роль по отношению к пятнадцатилетнему Муцухито видна уже в том, что Гарри Паркс осведомлялся у сёгуна не о его собственном здоровье, а о здоровье императора. Точно так же как Ёсинобу спрашивал Паркса о том, как чувствует себя королева Виктория. И над Парксом, и над Ёсинобу находилась более высокая и авторитетная инстанция.
В воспоминаниях Митфорда Ёсинобу предстает как остроумный, обаятельный и галантный собеседник. Проведя гостей в комнату, стены которой были увешаны портретами знаменитых поэтов и поэтесс, Ёсинобу решил подарить один из них Парксу. Тот стал отнекиваться, утверждая, что интерьер будет разрушен. Однако Ёсинобу ответил: когда я буду видеть зияющее пространство на стене, это станет приятным напоминанием о том, что моя картина находится теперь в вашем владении [46] .
46
Ibid. P. 45.
В Японии, как и во многих других странах, монарх был обязан жениться. И чем скорее, тем лучше. Это было связано прежде всего с необходимостью продолжения правящего рода. Выбор у императора был небольшой: только представительницы нескольких самых знатных фамилий имели право на то, чтобы назваться супругой государя. Летом состоялись смотрины: во дворец Госё прибыла Харуко, младшая сестра старшего государственного советника Итидзё Санэёси. Их покойный отец занимал при жизни пост левого министра. Мать Харуко тоже была самого благородного происхождения – она была дочерью принца. Харуко блестяще знала поэзию и, естественно, сама слагала стихи. Считается, что за свою жизнь она сочинила около 400 тысяч танка! Она читала по-китайски, умела играть на кото (вид цитры), пела. Кроме того, изучала чайную церемонию и икэбану. Кроме того, она отличалась завидным здоровьем. Но она была старше своего предполагаемого супруга на целых три года. Случаи, когда супруга была немного старше императора, в японской истории отыскались, но три года – это показалось многовато. Проблему разрешили просто: посчитали, что Харуко родилась не в 1849-м, а в 1850 году.