Императрица и мятежная княжна
Шрифт:
Скрипнула дверь – вошел мальчик-причетник с дровами. Новая монахиня вздрогнула, втянула голову в плечи.
– Ты что пугаешься при каждом шорохе? – ласково сказала игуменья Елизавета. – У нас, слава богу, бояться тебе нечего. Тут покойно. Время свое проводить будешь в рукоделии, в чтении книг душеспасительных. Библиотека у нас древняя, знаменитая… Ну, а если какие светские книги захочешь, мне скажешь – принесем. Но, думаю, в миру ты их вдоволь начиталась. И еще: коли просьбицы какие – ко мне иди, с людьми не знайся, сестрица, людей избегай. Сама, чай, знаешь, чье это установление! – вздохнула игуменья.
– Была она среднего роста, худощава станом и, видать, прежде была красавица. На содержание ее большие суммы отпускались из казначейства. Она их на милостыню нищим тратила. И никто никогда не слышал от нее ни слова – обет молчания, говорили, взяла, – рассказывал причетник. – Спина в черном одеянии – над книгой… Вот и все, что мы видели… И так четверть века слова от нее не слыхивали… Потом умерла государыня Екатерина. Вышло ей послабление – важные особы к ней приезжали и наедине с ней виделись. Но она по-прежнему молчала. А преставилась она зимой – февраль был, мороз. Год, как помню, 1810-й. Слух по монастырю пронесся: померла Досифея, царство ей небесное. И начались тут дивные дела… Хоронили всех наших инокинь у нас, в Ивановском. А ее понесли через всю Москву хоронить в Новоспасский монастырь – в древнюю усыпальницу царского рода.
Величавые стены, башни и громада собора знаменитого Новоспасского монастыря. Зажаты между новыми домами руины когда-то великой обители…
Здесь, в Новоспасском, в древней усыпальнице хоронили бояр Романовых, пока не сели они на царство. Здесь, в подклети Спасо-Преображенского собора, лежали кости тех, чьи имена гремели в отечественной истории: ближайших родственников Романовых – бояр Оболенских, Ситских, Трубецких, Ярославских, Нарышкиных, Куракиных…
Февраль 1810 года.
Во дворе Новоспасского монастыря – толпы народа.
В парадных мундирах, лентах, орденах выстроилась вся московская знать…
– Сам главнокомандующий Москвы, жена его Прасковья Кирилловна, урожденная Разумовская, приехала. Да что говорить… Все при параде, как положено, когда особу царской крови хоронят. Митрополит Платон был тяжко болен – викария своего епископа Дмитровского Августина послал в сослужии со всем старшим московским духовенством. Вот так удивительно простую инокиню хоронили. Если могилку ее навестить захотите – под нумером 122 она. Слева от колокольни, у восточной ограды…
«Я записал весь рассказ старика, – сообщил потом Снегирев. – И не раз видел эту могилку. На диком надгробном камне была надпись: «Под сим камнем положено тело усопшей о Господе монахини Досифеи обители Ивановского монастыря, подвизавшейся о Христе Иисусе в монашестве 25 лет и скончавшейся февраля 4 дни 1810 года. Всего ее жития было 64 года. Боже, всели ея в вечных твоих обителях».
Я узнал, что существовал и портрет ее, содержавшийся в настоятельских кельях Новоспасского монастыря.
Портрет писан на полотне десять с половиной вершков. На задней стороне его идет надпись: «Принцесса Августа Тараканова, в иноцех Досифея, постриженная в московском Ивановском монастыре, где по многих летах праведной жизни скончалась и погребена в Новоспасском монастыре».
Портрет этот был выставлен для широкой публики на любительской выставке в Москве в 1868 году и многократно репродуцировался.
В начале нашего века над могилой Досифеи поставили часовню. И сегодня во дворе Новоспасского монастыря среди постыдной разрухи осталась эта полуразрушенная часовенка – слева от колокольни у восточной стены.
Превращены в руины настоятельские кельи, исчезли надгробные плиты, исчез портрет монахини. Но загадочное лицо ее смотрит на нас с репродукции этого портрета. И стоит часовенка над ее таинственной могилой, каким-то чудом уцелевшая…
Февраль 1810 года. В московском доме несколько молодых офицеров играли в карты. После карт, как обычно, сели ужинать. За шампанским разговор пошел, конечно, вокруг удивительных похорон.
– А знаете ли вы, – начал один из молодых людей, – что граф Орлов никогда не ездил около Ивановского монастыря? Я это доподлинно знаю. В тот год я безуспешно волочился за графиней Анной и слыхивал, что граф Алексей Григорьевич повелел своему кучеру за версту объезжать Ивановский монастырь. И вот как-то его новый кучер, который сего повеления не знал, повез графа мимо монастыря, за что пороли несчастного до полусмерти.
– Но что поразительно, господа, – подхватил другой молодой офицер, – говорят, она совершенно молчала целых двадцать пять лет.
– А вот тут я с вами не согласен, – вступил в разговор третий. – Моя кузина Варенька Головина все эти годы воспитывалась в Ивановском монастыре. И на днях кое-что поведала мне: оказалось, покойная монахиня сильно ее отличала и совсем незадолго до смерти рассказала ей удивительную историю.
Впоследствии эта история будет опубликована в 1865 году в журнале «Современная летопись» неким господином Самгиным, внуком Головиной.
– Варенька сказала, что монахиня поведала ей эту историю очень странно… как бы не о себе. Но при том она говорила так, что не оставалось сомнений, что рассказывала она о себе… Дескать, жила-была одна девица, дочь знатных родителей, и воспитывалась она далеко за морем, в теплой стране. Образование она получила блестящее и жила в роскоши и неге. Один раз пришли к ней гости, в их числе важный русский генерал. Генерал этот и предложил ей покататься в шлюпке по взморью. Поехала она с ним… А как вышли в море, там стоял русский корабль. Он и предложил ей взойти. Она согласилась, а как взошла на корабль, силой отвели ее в каюту да часовых приставили… – Он помолчал. – Теперь вы поняли, почему граф Орлов объезжал за версту монастырь? – с торжеством спросил рассказчик.
– Так что же выходит, господа, – монахиня была та самая женщина, которую граф захватил когда-то в Италии?
– И значит, эта женщина была не самозванка? – восторженно воскликнул другой офицер.
– Это все досужие разговоры, господа. Сия монахиня никакого отношения к той женщине не имеет, – решительно начал новый рассказчик. – Я доподлинно знаю. Мой дядя, Александр Михайлович Голицын, лично ее в крепости допрашивал. Да и отцу моему рассказывал, как в камеру к ней вошли, когда она уже была мертвая. И как сам распорядился зарыть ее в землю.