Шрифт:
1
За двумя обрамленными окнами-глазами в форме пик прогремел гром и сверкнула молния. Это была последняя гроза в этом году. Кэстли, не боясь холода, прошлась по каменному полу от холодной кровати до окна и раскрыла его настежь, впуская свежий морской воздух. За зелеными пожухлыми холмами, искривленными и сморщенными, с засохшими деревьями, мертвыми кустарниками, недовольно и отрешенно плясало суровое хмурое море. В этом месяце потонуло пять суден, а рыба перестала плавать около берегов.
Порыв ветра ворвался в комнату, давая вдохнуть свежего воздуха. Это испортило ей и без того плохое
В дверь постучали.
– Войди, Чех!
В выстуженную комнату вошел худой, высокий человек с глубокими морщинами на лице и впалыми щеками. Глаза у него были серыми и холодными, он слишком часто смотрел в безжизненные изможденные лица людей, что давно сделало его взгляд резким и непоколебимым. Он не был авторитетом лишь для императрицы, она считала его обычной вещью наравне с остальными подданными, будь то кухарка или первый министр, то есть он сам.
– Осень настала, Ваше Величество. Какими будут ваши распоряжения?
– А что делал отец в таких случаях?
Министр стиснул зубы. Он ненавидел долгие укоризненные разговоры о покойном императоре. Если бы не умер император, страна не опустилась бы в хаос и разруху, а Кэстли смогла бы быть неплохой императрицей, когда пришел бы срок, или вообще не стала бы ею, а на трон ступил бы старший ребенок, красивая и умная Тонка. Но катастрофа решила судьбу империи. И единственной наследницей осталось недоразумение в коротких штанишках. Во всех проблемах Кэстли был, непосредственно, виноват ее отец, ведь это он решил вывезти королевскую семью на глупый отдых на природе в солнечный день, на отделенной территории, где, подумать только, как раз неподалеку ошивалась голодная стая волков. Лес империи скудел, волки преобладали над мелкими, умными, самое главное, пригодными для пищи животными, а сами имели грубое несъедобное мясо и очень любили охотников.
– Как… начинал с прогрева труб, потом запускал основное отопление.
– И замок всю зиму промерзал, – перебила Кэстли, отворачиваясь от окна, – поэтому мы делать так не будем. Я переберусь на самый верхний этаж, тогда зима меня не достанет! Холодно ведь только снизу?
Чех не ответил.
– Вот и славно! – она хлопнула и на автомате потерла ладоши. – Сегодня хочу походить в розовом. Приготовь что-нибудь перламутровое. И жемчуг. Помню, у меня были самые крупные в мире жемчужины? Их сегодня.
– А какой повод?
– Глупый вопрос. Я проснулась, ты не рад?
О нет! Никто не был рад!
– Просто так. Чтобы был смысл в жизни. У тебя есть, ради чего жить?
– Стараюсь прокормить семью, – он и придворные давно перестал врать, надеясь, на единственный шанс, что императрица, наконец, увидит, что подданные изнемогают и рвут на себе волосы от голода, но она как будто с ума сошла, и сама есть перестала, найдя причину этому в том, что теперь истинная красота в худобе, и все будут ровняться на нее.
– Да? И как успехи? Кормятся?
– Со скрипом, – а ему было уже не смешно, злости на нее не хватало.
– Это потому, что вы не молитесь! Ну, чего встал? Не вижу моего платья.
Платье, ненадеванное месяц, село как-то странно, не то сморщено, не то слишком свободно. Еще раздражало, что руки открытые, исхудавшие, как трости. Но ее спасала природная красота и склонность к полноте, до сих пор не дававшая ей превратиться в скелет.
Вот и сейчас она непонимающим смущенным взглядом ворошила свое отражение в зеркале, вертясь перед ним как юла.
– Что-то не так, – прошептала она, хмурясь. – Или платье не то, или за дуру вы все меня считаете. Мешок лучше бы смотрелся! Я же надевала его месяц назад, что не так-то? – сказала она уже с плаксивыми нотками раздражения, обращаясь непонятно, куда.
– Так вы похудели, Ваше Величество, – ответила осторожно служанка, дрожа от холода.
– Нет, это ложь, – Кэстли развязала аккуратно завязанный бант и затянула завязки так, чтобы собравшаяся сзади холодная ткань плотно прилегала к телу. Оттого элегантное пестрящее платье скукожилось, плечи отдались назад, ткань легла криво, но зато выпирающие, какие только можно, кости и осиная талия, отлично смотрелись. От сложившегося кошмарного образа не спасал ни блеск перламутра, вплетенный в пышную юбку, ни крупные жемчужные слезы, тяготеющие тонкую королевскую шею, вообще ничего.
– Изволите позавтракать?
– Излишне! – раскатом по огромному залу объявила Кэстли. – А где Малыш?
Как только она его не называла: Дитя, Малыш, Ребенок, Мальчик, только не по имени. Это был самый юный придворный, терпевший ее и поддакивающий ей больше остальных, получавший за это неплохие плюшки с императорского стола. Так продолжалось, пока Кэстли не перестала и сама есть, и он не заболел. От быстрого истощения он скончался этой ночью. Все с содроганием думали, какая буря сойдет на весь двор, когда императрица узнает о смерти любимчика, но голод всей империи обходится им дороже вспышки истерики Кэстли.
– Умер от голода, – холодно произнес Чех, пока все тупили взгляд.
– Что, прямо-таки от голода? – нахмурилась она. – Не верю, он просто сбежал.
– Я не обманываю, Ваше Величество, его нашли мертвым сегодня утром в его комнате, он умер во сне.
– Он отравился, остолоп! – она повернулась, яростно метая глазами искры. Ни на что, кроме безумия и гнева не были способны ее огромные как у рыбы глаза. Тогда и Чех отвел взгляд.
– А если придет его родня?
– У него не может быть родни, он посвятил жизнь мне и империи. Я права? – она обвела взглядом женщин, – или мне опять пересмотреть ваши выплаты?
– Вы не платите нам, Ваше Величество.
– Понятно. Казнить.
В империи даже палач был худым, несмотря на то, что работал без продыху. Рубил и вешал тех, с кем пил пиво вчера вечером, с кем когда-то вместе выходил на охоту, стрелял в молодости чаек. Палач нравился Кэстли, он единственный, кто делал свою работу без дрожи, хоть и знал, что сил держать топор у него скоро не окажется.
День сегодня был пасмурный. Палач знал, что будет темнее, чем обычно, будет дождливо. Задней мыслью даже думал, что, если кровь сегодня смешается с дождем, то есть возможность затопить империю. Да и к лучшему, легче будет утонуть, пусть и в крови, чем жить ТАК. Но когда он увидел, что сегодня убьет первого министра, у него подкосились ноги. Нет, он не убьет, просто он будет последним, кто посмотрит в его извиняющиеся глаза перед всем миром, и облегчит его страдания. Убила его и всех предшественников императрица и только она.