Имперский рубеж
Шрифт:
— Молодец… что пришел… — лихорадочно бормотал Герман. — Я думал… Ты вот что… ты прости меня… слышишь… это я виноват…
— Конечно, конечно… — смутился поручик, понимая, что перечить умирающему нельзя. — Я… это… прощаю вас…
— Прости… — не слушал его поручик. — Я думал… хотел, чтобы лучше тебе… ты молодой, зеленый… восторженный, как телок… таких сразу… долго не… я розовые очки хотел… потому что…
Он внезапно распахнул глаз с огромным, во всю радужку, зрачком и зашарил им, пытаясь отыскать Сашино лицо.
— Ты где?… Подойди…
Поручик приблизился, чувствуя,
— А-а-а… ты… прости меня…
— Я прощаю, прощаю… Может, врача позвать? Или священника?…
Губы умирающего тронула судорога, от которой черные струпья лопнули, пропуская алые дрожащие капли крови. Саша с ужасом понял, что тот смеется.
— Врача?… не… а в Бога…
Фразы становились все короче и неразборчивее, а паузы между ними — все длиннее. Юноша подумал, что ничего связного уже не услышит, но Герман был сильным человеком и смог собраться.
— Я бы потом… мы же друзьями были… а тебе лучше… прости… за Варвару тоже… я подлец…
— Молчи, Герман, молчи! — испугался Саша при виде крови, которая медленной струйкой скатилась с кровоточащих губ на подушку и тут же начала расплываться пунцовым пятном. — Тебе нельзя…
— Нельзя… можно… ты знаешь, какие женщины тут есть? — внезапно оживился Еланцев. — Какие женщины… м-м-м… Мы с тобой еще… ты бы знал, какие есть женщины…
Он знакомо и томно закатил непривычно цыганистый глаз и сделал паузу.
«Ну вот! — недовольно подумал Александр. — Только что умирал, а про б… пардон, дам вспомнил и ожил. Дон-Жуан Кабульский!.. А я ведь его почти простил…»
Пауза затягивалась.
Дверь позади Бежецкого открылась, и в палату вошла незнакомая пожилая сестра милосердия. Не обращая внимания на офицера, она приблизилась к постели Еланцева, заглянула близоруко в широко открытый глаз, прищурилась на экран прибора в изголовье и вытерла кусочком ваты почти уже высохшую кровь. Щека Германа, примятая этим движением, разглаживалась медленно и неохотно. Все это было так просто и буднично, что Сашу даже несколько покоробило такое поведение.
«Наверняка из мещан, — сердито подумал он. — Или вообще крестьянка… Ни такта, ни уважения… Вошла без стука, прервала на полуслове беседу двух офицеров. Сейчас еще судно примется менять или утку… Деревня неумытая…»
Он нетерпеливо ждал, пока старуха (лет за пятьдесят, наверное!) оставит их с Германом одних. Тот тоже молчал, не собираясь, видно, при обслуге откровенничать.
Но совсем вышел из себя поручик, когда сестра милосердия принялась деловито щелкать на пульте прибора какими-то тумблерами, отсоединять провода, выдвинула из-под кровати ногой какую-то металлическую емкость и направила туда струйку мутно-розоватой жидкости из перерезанной медицинским ножичком (скальпелем, кажется) трубки, уходящей одним концом под простыню, а другим — куда-то за ширму.
— Может быть, вы займетесь своими процедурами после того, как мы с поручиком закончим… э-э-э… беседу, уважаемая? — не выдержал он подобной бестактности. — Извините, не
— Беседу? — повернула к Саше простое деревенское лицо женщина, удивленно подняв куцые бровки. — Какую беседу? С кем беседу?
— С поручиком Еланцевым. С ним, — кивнул юноша на все еще державшего паузу поручика.
— Так преставился поручик. Отмучился, бедный.
— Как преставился? — опешил офицер, пожирая глазами кусочек изжелта-бледного спокойного лица в «окошечке» повязки. — Умер? Не может быть! Вы что-то путаете…
— Умер, сердешный, умер. Отлетела душа его в чертоги ангельские, — словоохотливо пояснила сестра, не прекращая своего малоаппетитного занятия. — А как же иначе? За Отечество пал раб Божий Герман, значит, сто грехов ему долой. Да и какие у вас, мальчиков, грехи еще… О-хо-хо… Вот вечером вернется батюшка наш госпитальный, отпоет бедняжечку… Да чего ж ты стоишь, касатик? На тебе лица нет! Ты присядь, присядь! А лучше — иди на воздух. Чего тебе тут на страсти этакие глядеть? Ночью еще, не ровен час, приснится… Приберут твоего друга, обмоют, тогда и приходи — простишься по-человечески… Эх, молодежь, молодежь… Вам еще в солдатики да мячики играть, а вас сюда, под басурманские пули посылают…
На негнущихся ногах Саша прошел по коридору и уже на лестнице столкнулся с запыхавшимся полковником Седых, так, видимо, спешившим сюда, что не успел снять сине-зеленого хирургического облачения, обильно покрытого спереди темными пятнами, о происхождении которых не хотелось даже задумываться.
— Прекратите, прекратите! — замахал на попытавшегося вяло отдать честь Александра медик. — Какие политесы, право… Да я и не в мундире… Извините, Саша, что я опоздал. Понимаете, срочно доставили тяжелого, и пришлось… Ассистенты там его сейчас штопают, а я прямо сюда…
— Он умер, Иннокентий Порфириевич, — выдавил из себя Бежецкий, чувствуя, что земля уходит у него из-под ног. — При мне умер…
— Я знаю, знаю, Саша.
— Попросил прощения и умер, — не слушая его, продолжал поручик. — Я даже не заметил, когда он умер. Стоял и ждал, что он скажет. А сестра…
— Знаете что, — решительно сказал полковник, — пойдемте ко мне в кабинет. Я вам там накапаю сердечного, успокоитесь… А потом на моем авто — домой, спать.
И под руку, словно тряпичную марионетку, утащил безвольного Александра на свой этаж, где, в роли «сердечного» его ждала объемистая мензурка, до половины наполненная чистейшим медицинским спиртом…
Часть вторая
Сорняк на камнях
Кто здесь не очернен грехами, объясни,
Какими занят он делами, объясни?
Я должен делать зло, Ты — злом воздать за это.
Какая разница меж нами, объясни?
Омар Хайям
1
он они где угнездились, ваше благородие! — донесся до Александра голос унтера Селейко сквозь рев винта, давно ставший чем-то вроде тиканья часов или песни сверчка, никак не мешающей сладкой дреме человека, привыкшего ценить каждую свободную минутку. — А ведь не сразу и различишь.