Имущество движимое и недвижимое

Козлов Юрий Вильямович

«А я вот, — горько усмехнулся про себя Костя, — примеряю».

Он вспомнил про Васю, и настроение испортилось. Вне всяких сомнений, Вася говорил умные вещи, но как быть с недавним его предложением, чтобы Костя с кем-то там «встретился» и что-то там «рассказал»? Это коренным образом меняло Костино отношение к Васе. На все Васины умные мысли как бы упала тень этого «встретиться и рассказать». Костя подумал: уж не игра ли вся эта Васина боль за Россию, не шелуха ли вокруг старой как мир сердцевины — «встретиться и рассказать»? Конечно же, Костя совершенно точно знал, что не встретится и не расскажет, но осталась в душе гаденькая тревога, словно между ним и Васей протянулась ниточка, за которую тот в любой момент может потянуть.

В тот же день Костя вернул книги Саше. Саша небрежно бросил их в сумку. Костя посоветовал немедленно избавиться от них, сказал, что могут быть неприятности.

«Неприятности? — задумчиво проговорил Саша. — Из-за этого хлама?» — «Мы

тысячу раз говорили об этом, — поморщился Костя, — чего ты придуриваешься?» — «Тысячу раз говорили, — повторил Саша, — и пришли к выводу, что (так было, так есть, так будет. И тем самым утвердили это в своём сознании, как реальность». — «А, по-твоему, это не реальность? — начал злиться Костя. — Не знаешь ни единого примера?» — «Я бы даже сказал, двойная совмещённая реальность, — ответил Саша, — та, которая в нашем сознании, и объективная, которая в любой момент может оказаться ещё хуже». Костя молчал, не понимая, зачем Саша это говорит. «Они существуют в трогательном единстве, — продолжал Саша, — их можно сравнить с сообщающимися сосудами. Уровень страха в сознании, спонтанно поднимаясь, ужесточает действительность. В то же время те, кто управляют действительностью, имеют неограниченные возможности варьировать уровень страха. Чуть-чуть поднимут, посмотрят, что получится… Опустят. Играют, как кошка с мышкой. Как будто они могут всё… Но… — добавил, помолчав, — г одного уже никогда не смогут: совсем уничтожить страх, напрочь изгнать его из сознания. Где страх, там будущего нет. Вот что по-настоящему страшно». — «Да в чём ты хочешь меня убедить?» — не выдержал Костя. «Тебя лично ни в чём, — ответил Саша, — так, думаю вслух. Для огромного большинства людей норма жизни, здравый смысл сейчас в сознательном ничтожестве. Искренне желая ближнему добра, советуем ему быть трусливым, безответным ублюдком. Подожди! — Саша поднял руку, увидев, что Костя хочет перебить. — Согласен, книжечки — муть, но что с того, что я их держу в руках? Почему я при этом должен дрожать от страха? Стало быть, страх — некая благонамеренная граница? По одну сторону — реальность, перед которой беззащитен, по другую — гарантии физического существования? Но это обман! Если граница — страх, никаких ничему гарантий нет! Всегда сыщутся охотнички поиграть жизнями, пощипать людишек!» — «Хорошо, — вздохнул Костя, — что ты предлагаешь? Орать на каждом углу, что у тебя эти книжки?» — «Для начала хотя бы понизить уровень страха в самом себе, — ответил Саша, — внутренне от него освободиться». — «Каким же, интересно, образом?» — «Не знаю, — тихо произнёс Саша, — но в любом случае, смиряясь, превращаешься в ничтожество, перестаёшь различать главное и второстепенное, истинное и ложное. Я… боюсь этого страха в себе…» Костя взглянул на него с изумлением: это был какой-то новый, незнакомый Саша.

Саша, как всегда, довёл всё до крайности, до похожего на истину абсурда. Каким-то образом его мысли оказались созвучными с Васиными. Тот утверждал, что к ничтожеству ведёт гибкость. Саша — смирение. «Стало быть, — подумал Костя, — только крайности — негибкость и несмирение — не ничтожество? Остальное — ничтожество? Весь мир ничтожество? Зачем же тогда за него бороться? Мир лучше знает, как ему жить. Как хочет большинство!»

Что-то тут было не так. А вдруг как раз быть, как всё — не ничтожество? Тогда, вне всяких сомнений, «встретиться и рассказать» — ничтожество! Фанатично, как Саша, зафиксироваться на негативе, на мнимых всеобщих страданиях — ничтожество!

Чем дольше Костя над всем этим думал, тем всё более странные мысли приходили ему в голову. Большинство, которое Вася и Саша, каждый со своей колокольни, полагали ничтожеством, было неоднородным. Одна часть тяготела к Васиному «встретиться и рассказать», к так называемому «порядку» на крови. Другая — к угрюмому Сашиному неприятию. Васин путь, в конечном итоге вёл к рубке леса, когда щепки летят. Каждый может стать этой щепкой. Сашин путь яростного противостояния тоже, по сути дела, был тупиковым. Слишком силы неравны. К тому же насилием ничтожества не победить. Тысячелетняя история доказала, что от насилия рождаются одни лишь уроды.

Костя не видел выхода. Так бывает, когда ошибка заключена не в решении, но в самом условии задачи. Ему казалось, он ищет античные пропорции в зале заспиртованных монстров петровской кунсткамеры, в комнате смеха, где все зеркала кривые. Отсутствовал какой-то наиважнейший компонент, без которого люди не были людьми, а жизнь жизнью. Предстояло либо вернуть неуловимый компонент в действительность, либо переколотить зеркала. Но может быть, он рождается как раз в момент разбития зеркал?

Костя подумал, что отец, профессор, Вася, поэт, ребята, как ни крути, стоят на позиции «встретиться и рассказать». Но почему-то был уверен, что точно на такой же позиции стоят и их антиподы, к примеру, Боря Шаин, прогнавший птичку с фамилии. Стало быть, они мнимые антиподы. Была главная сила. За собой она оставляла право править неограниченно, непредсказуемо, абсурдно. За ними — искать доказательства, что любое свершаемое идиотство — мудрая необходимость. Таков был расклад. Невидимые магнитные линии, действующие с непреложностью природных законов. Вены, по которым страшное, как бог-кровопийца, сердце гнало в единственном направлении кровь-жизнь. Костя ощущал себя бессильным кровяным тельцем, летящем в общем потоке к неизвестности. Он осознавал неправильность такого движения и в то же время осознавал невозможность вырваться из общего потока, куда бы поток ни стремился. Вены были единственными. Другой кровеносной системы Россия не выстрадала. Перелить кровь было не во что. Вероятно, можно было революционно вскрыть их, но выплеснуть кровь в пустоту значило остановить жизнь. И вновь Костя стиснул руки в бессильном отчаянье. Бороться против рабства, нищеты, ненависти, подозрительности было всё равно что бороться против воздуха, которым дышишь, против самого себя. Косте показалось чудовищной несправедливостью, что он — юный, умный, думающий, вполне созревший для иной жизни — вынужден жить одной, необъяснимо дикой, жизнью со своим Отечеством.

За что?

За неурочными размышлениями скрывалась тщета, давно сделавшаяся сутью жизни, бытием, определяющим сознание. И чем неподходящее был момент (выпускной вечер, прощание со школой, цветы, белые платья девушек, рассвет, голубой утренний асфальт), тем безысходнее была тщета. То была вечная мелодия бессмысленности жизни, какого-то её похабного несоответствия тому, что в душе. Иногда мелодия звучала почти неслышно. Иногда доводила до сумасшествия.

Стоя у зеркала, поправляя на белой рубашке узел галстука, Костя мысленно проживал жизнь за жизнью, картины в зеркале менялись, как в калейдоскопе. Но куда бы ни уводили его фантазии, как бы высоко он себя ни возносил, итог был единственный: смерть. Всё прочее оказывалось золочёной шелухой на пути к неизбежному. И не было радости в шелухе, так как навязчиво долбило: что-то он уже невозвратно утерял (что? когда? почему?) и что это неведомое утерянное неизмеримо ценнее предстоящей череды лет. Костя вперился в зеркало, ища позади отражение дьявола, похитившего душу и не давшего взамен… ничего. Но пусто было в зеркале. Наверное, это был дьявол новой формации. Мыслимое ли дело, утерять себя в семнадцать лет? Однако у Кости сомнений не было: утерял, утерял!

Асфальт перед школой был устлан тополиным пухом. Пух сбивался в клубки. Они были чрезвычайно чувствительны к ветру. Косте казалось, никакого ветра нет, но клубки ползли куда-то, слово зверьки.

Во власти странных чувств Костя переступил порог родной школы. Его обступили возбуждённые, поблёскивающие глазами одноклассники. «Ты что, Баран, озверел? Уже половина четвёртого! Жми наверх, там Гутя и Крот в кабинете географии. Стучи вот так…» — ему показали, как стучать.

Костя совсем забыл, что тоже сдавал пять рублей на сомнительный аперитив перед получением свидетельства об окончании школы, выпускным вечером. Ему не хотелось пить, один раз он уже отказался, но тут покорно потащился наверх. «А… всё равно. Какая разница?»— сколь отважен был Костя в мыслях, столь безволен, подчинён в действительности. То было ещё одно свидетельство утраты себя, неизбывной тщеты.

Молдавский коньячок не развеселил. У Кости навернулись на глаза слёзы, таким жалобным и одновременно беззащитным было всё вокруг. Речи Гути и Крота, волосатых бугаёв, с которыми он никогда не дружил, были бесхитростны, косноязычны. Не верилось, что они десять лет ходили в школу. Костя едва не рыдал: да как можно идти в мир с такой… малостью? И то, что мир равнодушно принимал всех, а за познание мстил страданием, было очередным доказательством тщеты, возведённой в непреложный закон.

Костя более не нуждался ни в каких доказательствах.

Он отошёл к окну, увидел идущих к школе Сашу и Надю. У Саши была прямая пружинистая походка спортсмена, которой Костя всегда завидовал и которую никак не мог у себя выработать. Он почему-то сутулился. Надя всегда была красива, но сегодня в особенности: гибкая, надменная, смеющаяся. Костя был уверен, что Надя предпочтёт ему Сашу. Они так подходят друг другу. Это произойдёт сегодня, если только не произошло давно.

В зале, где вручали аттестаты, Костя сел подальше от них. Он плохо соображал, что происходит. Назвали его фамилию. Костя не пошевелился. Кто-то толкнул его в бок. Он поднялся на сцену к столу под зелёным сукном. Директор поздравил, пожал руку. Костя сунул растопырившиеся, неизвестно где успевшие отсыреть корочки в карман, тут же забыл про свидетельство.

Одна, одна идея овладела им. И чем чудовищнее, неисполнимее она казалась, тем невозможнее было себе в этом признаться, отмахнуться от неё.

«Что? Слабо?» — подзадоривал себя Костя, хотя понимал, что утверждаться подобным образом не ново. Так бывало в детстве, когда, пережив обиду, несправедливость, Косте хотелось умереть. Но так чтобы и остаться живым. Ему хотелось лежать в цветах в гробу, смотреть вполглаза, как убиваются родители. То была игра. Сейчас Косте опять хотелось сыграть в неё, хоть он и отдавал себе отчёт: смотрин из гроба не получится. Не знал он и на что, собственно, обиделся: на мир, на себя? Костя не разделял эти понятия.