Имя убийцы
Шрифт:
— Была когда-то… — прохрипел Турецкий — весь вывернутый наизнанку, он только и мог хрипеть.
— Разберемся, — важно вымолвил майор, перебирая конфискованное добро — деньги, ключи, документы, сотовый телефон. Двое дюжих хлопцев выкрутили Турецкому руки, защелкнулись браслеты на запястьях. Его развернули за плечи — лицом к майору.
— Отбегался, Звонарь? — с явным наслаждением сказал майор, подходя вплотную. Турецкий молчал.
— Оружие где?! — Турецкий поморщился.
— Машину обыскали?
Из салона высунулась молодая, где-то даже смышленая физиономия.
— В салоне чисто, товарищ майор! Сумка у него — здесь только тряпки!
Аналогичная физиономия выбралась из багажника.
— И здесь ничего нет!
— Молчишь,
— Как бы вам поделикатнее сказать, уважаемый… — нарушил молчание Турецкий. — Если я скажу, что вы схватили не того, это же не значит, что вы меня тут же отпустите, извинитесь, почините машину, выплатите компенсацию за моральную травму…
— Наглец, Звонарев, — покачала головой оперативница, которой роль проститутки страшно не шла.
— Ты прав, приятель, — хохотнул майор. — Не дождешься.
— Так сажайте в машину, — пожал плечами Турецкий, — везите в кутузку, разбирайтесь. Да сильно не затягивайте, а то неприятности не за горами.
— Угрожаешь нам, падла? — У рыжего чесались кулаки — он их снова сжал, выразительно поводил под носом у Турецкого.
— Угрожаю, — согласился сыщик. — Но не будем забегать вперед. Мы же джентльмены, господа? — Он покосился на потешную «путану» с ободранными коленками (так спешила, что упала). Парик съехал набок, расплылся герпес на губе, осыпалась «штукатурка» с физиономии — отчего последняя приняла пятнистый вид. — Ну, и леди, разумеется.
— Да чего мы с этим душегубом цацкаемся… — начал было рыжий, но тут рявкнул во все воронье горло майор, перекрывая шум ветра и ропот подчиненных:
— В машину его!
Удивительные события продолжились. Ехать в грязном обезьяннике, согнутым в три погибели, со скованными за спиной руками было сушим удовольствием. Несколько иначе представлял он свое прибытие в город Мжельск (судя по последним событиям — город не только боевой, но и милицейской славы). За ним тряслась еще одна милицейская машина. Замыкал почетный кортеж обтрепанный «Ситроен», набитый оперативниками. Пересекли глубокий овраг, заросший молодой зеленью, несколько раз делали крутые виражи, словно на горном серпантине, потянулся забор, за которым пряталось длинное строение производственного назначения. «Мжельский мясокомбинат» — значилось на парадном входе. Машин, ввиду окончания рабочего дня, у крыльца было мало. Возникали жилые дома — в два-три этажа. Разбитый асфальт, заваленные мусором тротуары, старенькие киоски, аналоги которых в Москве снесли еще лет десять назад. Проехали вокзальную площадь, на которой жались друг к дружке междугородние автобусы. Далее дорога расширилась, но превратилась в гладильную доску. А потом стартовало что-то вроде центральной улицы. «Большая Муромская» — значилось на облезлых вывесках. Здесь дома были понаряднее, вывесок побольше, уплотнялось движение, и на центральном перекрестке красовался светофор — видимо, гордость здешних мест, за которым стояла гаишная машина с включенными габаритами, но без экипажа. «Муромская дорожка» тянулась километра два, потом дорога плавно раздвоилась, кортеж свернул направо, прогрохотал по мосту через небольшую речушку, заросшую непроходимыми кустами, — судя по всему, Волгу, берущую начало где-то западнее. Затем вереница машин погрузилась в хитросплетения строений и переулков. Турецкий пытался ориентироваться, но вскоре запутался и закрыл глаза. Последнее, что он запомнил, была табличка с указанием Трояновского переулка. К парадному входу в местный оплот законности его не повезли — вероятно, боялись, что соратники по преступному ремеслу попробуют его отбить. Он запомнил пустырь, окруженный мглистыми строениями, кирпичную стену трехэтажного здания. Двое милиционеров с суровыми лицами вытащили его из машины — хорошо хоть не били, заволокли в здание.
— Товарищ майор, а в Москву сообщать будем? — радостно вопросил кто-то из оперативников.
— Успеется, — ворчливо отозвался руководитель операции. — В восьмую его!
Он так и не понял, что это было — тюрьма или изолятор временного содержания. Мрачные коридоры, повсюду решетки — воровской романтики только в жизни не хватало. Не зря он, судя по всему, сюда приехал. Не нравилась сытая монотонная жизнь в Москве? Он еще оценит ее неоспоримые преимущества…
Ценному арестанту предоставили одиночку. В камере имелось зарешеченное окно под потолком, скрипучая деревянная шконка и метров двенадцать «кубического» пространства. Его втолкнули в полумрак, лязгнули засовы. Отворилось окно для передачи пищи, но пищу не передали, показался бдительный глаз конвоира, и окошко захлопнулось.
— Вот и понимай, как знаешь, — пробормотал Турецкий. Добрел до кровати, сел, принялся себя ощупывать. Необратимых увечий ему не нанесли. Обращались почти гуманно. Несколько ударов по органам пищеварения — последствия вроде терпимые, пара затрещин, а еще этот рыжий-бесноватый все-таки сунул ему кулаком под ребро.
— Чудны твои дела, Господи… — Он ощупал голову, убедил себя, что голова пока на месте, и принялся размышлять. Но дальше того, что его приняли за другого, ситуация типично комедийная — «кви-про-кво», — мысль не простиралась. Тревожила дальнейшая судьба личных вещей — все-таки деньги, документы, дорогой сотовый телефон, в котором столько полезной, а главное, не нужной ментам информации. Да и ключи от квартиры не хотелось бы потерять…
Сон, который он увидел, был коротким, мерзким и совсем испортил настроение. Ему приснилось, что он пришел домой в одиннадцать утра — просто ехал мимо, решил забежать, перекусить. Чужим духом повеяло еще в прихожей — даже во сне он чувствовал этот невыносимый чужой дух! Да еще ботинки в прихожей — явно не в его вкусе… Он заглянул в спальню, смущенный, с горящими ушами. «Как тебе не стыдно, Саша? — возмущенно воскликнула Ирина, выбираясь из-под одеяла. — Зачем пришел? А ну, уйди немедленно!» Завозилось одеяло у нее под мышкой, и кто-то начал оттуда выбираться — большой, ворчливый, разозленный…
Заскрипели засовы, вспыхнула лампочка под потолком, и в камеру, крадучись, как пантера перед прыжком, вошел работник милиции — невысокий, плотно сложенный, с неприятной ржавчиной в густых волосах, с близко посаженными глазами. Турецкий потряс головой, прогоняя остатки дурного сна. Подобрался, когда вошедший сократил дистанцию. Появилась возможность его рассмотреть.
Эстетического удовольствия от процедуры он не получил — внешность вошедшего была предельно малосимпатичной. Странно, почему таких берут в милицию — ведь образ милиционера должен импонировать гражданам, внушать доверие и оставлять после общения с ним только положительные эмоции.
— Говорите, я молчу, — пробормотал Турецкий.
— Отдохнул, голубь? — процедил сквозь зубы вошедший. Сжался кулак непрошеного визитера. — Ну что, отвечать собираемся за рукоприкладство?
— Давайте лучше поговорим, — миролюбиво предложил Турецкий. Не солидно как-то в его возрасте приобретать синяки и шишки.
— За идиота меня держишь?
Так оно и было. Но Турецкий проглотил слетающую с языка фразу. Он поднялся, чтобы не оставлять противнику преимущества. Такое поведение милиционеру не понравилось, он сразу стал на голову ниже.
— Сядь! — толкнул он Турецкого в грудь. Турецкий сел (правильнее сказать, упал).
— Послушайте, любезный… — Он не оставлял попыток разобраться без обретения синяков. — Вы знаете, кто был творцом цивилизации? Тот, кто первым бросил бранное слово, вместо того чтобы заехать оппоненту в глаз. Мы же с вами цивилизованные люди. Ваша фамилия, если не ошибаюсь, Извеков?
— А мне скрывать нечего… — Физиономия милиционера оказалась так близко, что расплылась перед глазами Турецкого. — Старший лейтенант Извеков, просьба любить и жаловать. Жалобу напишешь? Напиши, напиши, но только позднее…