Имя ветра
Шрифт:
Проснувшись уже днем, я обнаружил рядом сверток, замотанный в мешковину и перевязанный бечевкой. Сверху на нем был прикреплен яркий клочок бумаги с моим именем; он развевался на ветру, как маленький флаг.
Развернув его, я увидел обложку книги. Это оказалась «Риторика и логика»: книга, по которой Бен учил меня спорить. Из всей его маленькой библиотеки, состоявшей из десятка книг, одну эту я прочел от корки до корки — и возненавидел всем сердцем.
Я раскрыл ее и прочел надпись на внутренней стороне обложки:
Квоут!
Защищайся
Мы с Беном никогда не обсуждали мое поступление в Университет. Конечно, я грезил когда-нибудь туда попасть, но мечтами своими не делился даже с родителями. Поступление в Университет означало бы расставание с отцом и матерью, а также с труппой — всем и всеми, кто у меня был.
Честно говоря, даже одна мысль об этом приводила меня в ужас. Как это может быть: жить на одном месте не один вечер и даже не оборот, а месяцы? Годы? Больше никаких представлений? Никаких кувырков с Трином и роли своевольного дворянского сынка в «Трех пенни за желание»? Никаких фургонов? Не с кем даже спеть?
Я никогда не говорил об этом вслух, но Бен угадал. Я снова прочитал его инструкцию, немного поплакал и пообещал ему сделать все, что смогу.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
НАДЕЖДА
В последующие месяцы родители делали все возможное, чтобы залатать дыру, оставшуюся после ухода Бена. Другие члены труппы тоже старались чем-нибудь занять меня и спасти от хандры.
Понимаете, в труппе возраст почти не имеет значения. Если ты достаточно силен, чтобы седлать лошадей, ты седлаешь лошадей. Если твои руки достаточно ловки, ты жонглируешь. Если ты гладко выбрит и влезаешь в платье, будешь играть леди Рейтиэль в «Свинопасе и соловушке». Все очень просто.
Трип учил меня подтрунивать и кувыркаться. Шанди гоняла по придворным танцам полдесятка стран. Терен измерил меня эфесом своего меча и счел достаточно высоким, чтобы осваивать основы фехтования. Не для настоящей драки, подчеркнул он, а только чтобы я мог прилично изобразить ее на сцене.
Дороги в то время года были хороши, так что мы прекрасно проводили время, двигаясь на север по землям Содружества и делая по двадцать — тридцать километров в день в поисках новых городов для выступлений. С уходом Бена я все чаще ехал с отцом, и он начал серьезно готовить меня для сцены.
Конечно, я уже много знал, но все это лежало в моей голове беспорядочной грудой обрывков. Теперь отец методично показывал мне истинную механику актерского ремесла: как легкое смещение акцента или смена позы заставляет человека выглядеть неуклюжим, коварным или глупым.
И наконец, мать начала учить меня поведению в приличном обществе. Я получил некоторое представление об этом во время наших нечастых посещений барона Грейфеллоу и считал себя достаточно воспитанным и без заучивания форм вежливого обращения, застольных манер и сложных, запутанных титулов знати. Так я и
— Какая разница, превосходит по рангу модеганский виконт винтийского спаратана или нет? — возмущался я. — И кому важно, что один из них «ваша светлость», а другой — «мой лорд»?
— Им важно, — твердо ответила мать. — А если ты будешь выступать для них, тебе придется научиться вести себя с достоинством и не лезть локтями в суп.
— Отец никогда не беспокоится, какой вилкой есть и кто кому выше рангом, — проворчал я.
Мать нахмурилась, сощурив глаза.
— Кто кого выше, — неохотно поправился я.
— Твой отец знает больше, чем показывает, — сказала мать. — Но не знает, что во многих случаях он выезжает только благодаря своему могучему обаянию. Пока ему удается выкручиваться. — Она взяла меня за подбородок и повернула лицом к себе. Ее глаза, зеленые с золотым ободком вокруг зрачка, заглянули в мои. — Ты предпочитаешь просто выкручиваться или хочешь, чтобы я тобой гордилась?
На это мог быть только один ответ. И как только я сосредоточился на этикете, он стал для меня просто еще одним видом актерства. Очередной пьесой. Мать складывала стишки, чтобы помочь мне запомнить самые бессмысленные формальности. Вместе мы сочинили непристойную песенку под названием «Понтифику место под королевой». Мы смеялись над этой песенкой целый месяц, и мать строго-настрого запретила мне петь ее отцу — он бы мог сыграть ее не тем людям и навлечь на нас серьезные неприятности.
— Дерево! — послышался далекий крик от начала каравана. — Трехвесный дуб!
Отец остановился посреди монолога, который читал мне, и вздохнул.
— Похоже, сегодня мы приехали, — сердито проворчал он, взглянув на небо.
— Мы останавливаемся? — спросила мать из фургона.
— Еще одно дерево поперек дороги, — объяснил я.
— Проклятье, — буркнул отец, направляя фургон к просвету на обочине. — Королевская это дорога или нет? Можно подумать, мы единственные, кто по ней ездит. Когда случилась буря? Два оборота назад?
— Нет, — ответил я. — Шестнадцать дней.
— А деревья все еще перегораживают дорогу! У меня есть мысль послать консульству счет за каждое дерево, которое нам пришлось распилить и оттащить с дороги. Задержка еще на три часа. — Фургон остановился, и отец спрыгнул с козел.
— Думаю, это даже неплохо, — сказала мать, выходя из-за фургона. — Позволяет надеяться на что-нибудь горяченькое… — Она бросила на отца многозначительный взгляд. — Поесть. Надоело обходиться тем, что остается к вечеру. Тело просит большего.
Настроение отца моментально улучшилось.
— Что да, то да, — согласился он.
— Дорогой, — позвала меня мать. — Поищешь дикого шалфея?
— Не знаю, растет ли он здесь, — отозвался я с тщательно выверенным сомнением.
— Ну, поискать-то не вредно, — резонно заметила она, искоса взглянув на отца. — Если найдешь много, неси целую охапку. Мы его засушим про запас.
Обычно не имело значения, находил я то, о чем меня просили, или нет.