Иначе жить не стоит
Шрифт:
— Товарищи члены комиссии, необходима ясность. Некоторые частные проблемы мы сумеем доработать предварительно, но вы должны понимать, что лучшие и простейшие способы вырабатываются в процессе опытов. Половинчатое решение нас не устраивает. Нужна опытная станция.
— Смотрите-ка, нам уже диктуют условия! — шутливо охнул Вадецкий.
— Чего он трезвонил? — с улыбкой спрашивал академик, повязывая шею шарфом.
Катенин смущенно покачивал головой — и правы молодые люди, и уж больно дерзки… По-видимому, их требования все же не примут? Надо поспешить с пуском нашей станции! Если наш опыт даст результат, само собою отпадет
Как ни странно, противник проекта Арон решительно поддержал молодежь:
— Товарищи, давайте же сделаем логический вывод! Поскольку часть весьма авторитетных экспертов считает мысль интересной, нужен опыт в естественных условиях. Я убежден, что принцип у них ложный, но пусть испытают и убедятся сами.
— За счет государства?! — злобно выкрикнул Алымов и встал во весь свой рост рядом с Олесовым — длинный, лицо в красных пятнах. — Почему некоторые товарищи забывают, что партия доверила нам государственное дело и государственные деньги? Почему забывают, что вот-вот вступит в строй опытная станция по методу Катенина, одобренному и принятому нами же? Зачем такое распыление и замораживание государственных средств? Что за политика? Кому она служит?
Олесов втянул голову в плечи — он боялся этого неукротимого человека, он знал, что Алымов уже говорил в наркомате, что якобы он, Олесов, не справляется с Углегазом.
Бурмин положил свои громадные ручищи на плечи Алымова и надавил ими так, что Алымов сел.
— Зачем столько шуму? — сказал он посмеиваясь. — Деньги на две-три опытные станции запланированы. Пусть ребята малость подработают, а там и станцию создадим. В постановлении это нужно отразить, как же иначе?
Все еще распаленный, Алымов подскочил к Катенину:
— Завтра выезжаем! Будем форсировать работы!
Катенин послушно кивнул, но поскорее отошел. Ему было стыдно за Алымова и страшно, что этот человек так страстно воюет за него, ради него…
— А вы когда нас порадуете? — спросил академик Лахтин, только теперь узнав Катенина.
Катенин ответил. Вокруг них сгрудились члены комиссии — всем интересно, что скажет Лахтин.
Катенин с радостью почувствовал себя в центре общего внимания. Сколько раз в течение этого бурного заседания он думал, что новый проект наносит удар по его методу, по его надеждам! Так ли это? Видимо, никто этого не считает. Ему сердечно желают полного успеха. А трех молодых авторов уже не замечают, хотя они как будто и добились своего. Какая разница между моей и их победой! Победили, а стоят одни, три взъерошенных петушка, посеревших от усталости.
Все как бы приблизилось: слышно стало, как жужжит в степи, всасывая воздух, шахтный вентилятор; через равные промежутки времени доносился глухой грохот: уголь ссыпали в бункера; иногда слышалось дробное громыхание — по расшатанному настилу моста через овраг проносился грузовик. Версты две до того оврага — а слышно.
И почти каждый день дождь, дождь, дождь. Шумно — по крыше железной; мягче — по очерету, а по дорожкам — шлеп, шлеп, шлеп, там лужи от края до края. И еще журчат потоки: один, звонкий, сбегает по трубе в бочку, другой, пришепетывая струится посередине улицы.
Нет, ничто не приблизилось, только в доме пусто, и руки делают бесшумное однообразное дело — накидывают петлю, протягивают нить, опять накидывают, опять протягивают… Голубой гарус ползет по пальцу, клубок, ворочается в кармане, смотреть почти не нужно, можно думать, и слушать, и воображать, как этот голубой чепчик уютно обтянет очень маленькую головенку с Вовиными светлыми глазами. Можно бы и поплакать, но слез больше нет. Горе теперь не жжет и не давит, оно застыло в самой глубине холодным комком. Комок всегда тут, а мысли — о живущих.
Старик… Даже мысленно Кузьминишна называет его Кузьмой Ивановичем, но когда сердится, про себя ворчит: рехнулся старик. В его годы — с утра до ночи в шахте! Конечно, с отъездом Липатова ему трудней: заместитель неопытный. А славу участка разве он отдаст! И хочется ему, чтобы закрепились в шахте мальчишки-комсомольцы, что приехали из разных мест по комсомольскому призыву. Вот он и пропадает вечерами в бараках, где живут комсомольцы, что-то там рассказывает, объясняет, чем-то «забирает в руки» ребят. А ребята всякие — и хорошие, и похуже, ершистые и робкие, одни тоскуют по дому, другие загуляли на свободе — и для всех у него хватает терпения. Еще затеял Кузьма Иванович перемены на откатке — об этом он может говорить подолгу и с Никитой, который слушает без интереса, и с Катериной, которая принимает его затеи к сердцу.
Целый день дома никого нет, кроме Никиты. Кузька — в школе, а после школы прибежит, поест — только его и видели! Говорит, уроки готовит вместе с приятелем, с Васькой. Занимаются они, или пролезают в кино без билета, или катаются в город и обратно на трамвайной колбасе — как проверишь? Отметки у него — так себе, учительница говорит — способный, но невнимательный. Кузьминишна бранит Кузьку за тройки, но помогает скрывать их от отца, потому что Кузьма Иванович терпеть этого не может:
— Если не выучил — получай двойку и выправляй. А тройка — ни то ни се. Не совсем дурак и не то чтоб умный, в общем — Гаврюшкин!
Гаврюшкиным он называл еще Никиту, когда тот кое-как переваливал из класса в класс. Был такой снабженец на шахте — Гаврюшкин, на партийной чистке ему крепко досталось за всякие грехи. «Мы думали, он каяться будет, — рассказывал Кузьма Иванович, — а наш Гаврюшкин еще спорить начал, а потом с этаким пафосом кончает: „За лучших не скажу, но клянусь вам, товарищи, — от средних Гаврюшкин никогда не отстанет!“»
Кузьминишна и сама привыкла говорить при случае: Гаврюшкиным хочешь быть? Но верила — не хотят, не будут. И Никита другой, а уж Кузьма — подавно. Каждый день новые затеи в голове — то в экспедицию, то в Испанию бежать хотел… Вот у Вовы не было затей, один раз надумал — и напролом…
Гарус запутывался, крючок не попадал в петлю. Все сливалось перед глазами, тугой комок подступал к горлу. Заглатывала его, опять подхватывала петлю, пропускала пить, подхватывала… Не думать! Не думать! Не думать!
И снова слушала тишину — ходики тикают на кухне, шуршит переворачиваемая страница — это наверху Никитка занимается. Откуда она взялась у него — серьезность? Все радуются, одна Кузьминишна чует: серьезен потому, что тоскует. Стоит почтальону подойти к калитке — грохочет по лестнице вниз. А почтальон останавливается редко, хорошо, если раз в неделю принесет зеленый конверт с каракулями той девушки. Случается, приходит письмо — да не от нее, а из Москвы, от Любушки. Тогда Никита идет по дорожке медленно, отдает письмо и ждет, пока прочитаешь, по интересуется только одним — скоро ли приедет Светов устраивать подземную газификацию…