Иная. Песня Хаоса
Шрифт:
– Ничего, Котя, ничего, кровиночка моя, – ласково шептала мать, отрешенная, как будто не понимающая всеобщего страха, схватившего цепкой лапой их дом.
И все с того дня, когда отчим поехал в недобрый час на ярмарку. Котя лишь гадала, почему сваты приехали втроем, почему далекий богач с теремом прощал долг за безродную жену и кого вообще он прислал. Да ведь обычно родных невесты приглашали посмотреть на дом жениха. Но теперь, в этот мрачный холодный день, все происходило как-то неправильно, будто духи отвернулись от них. И вместо правды настала кривда – обряды сохранили только внешнюю часть без всякого высшего смысла,
– Что «ничего»? – устало спрашивала Котя, застыв изваянием со сложенными руками.
Она бы предпочла рыскать диким зверем по глухим лесам, выбиваясь из сил, или день напролет таскать от проруби на холм коромысло с тяжелейшими ведрами. Казалось, меньше бы истомилась, чем от бездействия и понимания собственной беспомощности. В горле теснился крик, но он бы ничего не изменил, даже если бы у всей деревни заложило уши, а испуганное воронье слетело с елок.
Да еще мать рядом, кажется, повредилась умом от горя: расчесывала себе и расчесывала длинные волосы, твердила ласково, что у отца такие же. И где же оказался этот отец? Все детские мечты Коти о заступничестве доброго отца, который каким-то чудом вернется в самый темный час, остались только глупыми сказками. В этот день окончательно погибло ее детство, распалось вместе с расплетенной косой.
– Все ничего, – ворковала мать, сплетая уже две косы и вкладывая в руку подаренный гребень. – Я ведь приданое тебе собирала еще с детства. Думаешь, отец твой все забрал? Я не разрешила, спрятала кое-что тогда у старейшины. Сундучок в сани должен отчим отнести.
– А нет ли среди того добра крепкого ножа? – холодно бросила Котя, сощурившись.
Она слышала от сказителей и певцов страшные предания про девушек, которые убивали себя на брачном ложе, чтобы не доставаться постылому мужу-злодею. Говорили, конечно, что души наложивших на себя руки не обретают покоя и отправляются прямиком в Хаос на поругание чудовищам. Но Коте казалось, что лучше уж предстать перед настоящими монстрами, чем покориться таким, что скрываются под личиной человека. Хотя она ничего не ведала о женихе и сватах. И неизвестность пугала не меньше Хаоса – почти одно слово, ведь никто не представлял, что находится по ту сторону Барьера и Охранных Камней в далеких морях-океанах. Котю обещали отвезти всего-то в соседнюю деревню, но ей чудилось грядущее схождение в иной мир.
– Котя! Котена! Только не вздумай так отвечать сватам и мужу! А если тебя отошлют за твой характер? Или, чего доброго, убьют, не приведи духи! – воскликнула прежним знакомым тоном мать, словно возвращаясь из чертога смертельного покоя.
Все-таки рассудок еще не покинул ее, в синих глазах заблестела привычная строгость, но смешанная с глубочайшей печалью. Коте стало слишком жалко родную: лучше бы она оставалась в полусне из воспоминаний и видений. Вот и старшие жены сели на лавку, покорившись судьбе в тягучем ожидании, и заунывно запели.
«Как будто покойник в избе!» – с отвращением подумала Котя, вспоминая длинный выдолбленный из ствола дерева гроб, напоминавший лодку. Она видела смерть вблизи в десять лет – оставила мир живых матушка отчима, достаточно добрая старушка. Но узнать ее хорошо не привелось, она хворала несколько лет на печи, а потом однажды осенью тихо умерла.
Она лежала совершенно неподвижная и посеревшая посреди избы, вокруг нее разносился сладковатый запах курящихся ритуальных благовоний и тлена, а женщины завывали песенные причитания: «Ой, богатая осень-то была, богатая – листопадная!» Листопад всегда символизировал смерть, и на миг Коте ныне почудилось, будто она тоже лежит в гробу, вроде и живая, но одновременно мертвая, смотрит в потолок на бревна и слушает плач матери.
«Листопадная… – отчего-то вспомнилось Коте. – Вот и я теперь словно лист на ветру. А корни мои далеко в жаркой стране за Круглым Морем, и дерево отторгает меня».
– Возвращаются! – всколыхнулись разом все в избе.
Мать как раз закончила приготовления женского убора – причудливой высокой шапочки – и накинула на голову и лицо Коти белый покров, отчего ощущение себя покойницей усилилось. Но Котя яростно укусила себя за большой палец правой руки, и реальность вернулась. Жизнь еще не иссякла!
Приходилось вспоминать, как хотела стать учеником охотника, как выслеживала зайцев и белок. И ей даже удавалось добраться до них с помощью небольшой пращи. Котя напомнила себе: она сильная, она со всем справится. Лучше уж быть сильной, чем превращаться в живое привидение, которому нет разницы между волей и неволей.
– Ну, как там? Как? – суетилась средняя жена у окна.
Рядом с ней запрыгали ее дочери, да еще младшие сыновья старшей жены не к месту засмеялись и заулюлюкали. Им-то никто не рассказал, что натворил их отец.
– Идут вон, – с облегчением выдохнула первая жена. – Так, муженек наш, старейшина и эти трое… Трое.
Она в растерянности помедлила, не зная, как же называть прибывших. Мать неуверенно спросила, нерешительно втягивая голову в плечи:
– Я так и не поняла, кто они. Родственники мужа? Друзья?
– Ни то, ни другое, – отмахнулась от нее старшая жена, одеваясь и готовясь выйти на мороз. – Да молчи ты. Сейчас главное молчи, я говорить за всех буду. Ох… Все за всех вечно. И думала вечно за мужа. А как сам подумал, так вот такого надумал нам на головы!
Теперь и она в открытую признавала сущую глупость ее дорогого муженька. Наверное, в молодости ей нравилось верховодить в избе, выдавая свои решения за мысли отчима. А теперь она ощутила давящую тяжесть: его проблемы тоже ложились на ее пухлые покатые плечи.
– Ой, да что же это я… Надо бы одеть тебя потеплее, – засуетилась мать, потянулась к красному зипуну, но тут на нее накатила тошнота, она пошатнулась.
Дитя в ее чреве подавало первые признаки своего существования и словно тоже протестовало против творящейся кривды. Котя едва успела подхватить мать и усадить на лавку.
– Сиди, отдыхай, воды попей, – вдруг решительно заявила средняя жена и протяжно вздохнула: – Духи милосердные, до чего дожили! Честные люди все, а до чего дожили! Разве я своих дочерей бы отдала вот так! Их же… Их… А старшая еще говорит мне давеча: «кто их возьмет? Такого же жениха скоро приведут им!»
Она заломила руки и закрыла ими лицо, впервые с нее будто маска слетела, а из широко расставленных глаз покатились слезы. Только теперь Котя понимала, что вторая жена ужасно боялась оказаться вдруг совсем бесправной младшей. А убогим ее дочерям и правда не нашлось бы добрых женихов, не польстились бы и на приданое, не столь уж богатое.