Индия и греческий мир

Старшов Евгений

Не менее интересен другой аспект учения орфиков, параллельный с индийским: метемпсихоз, то есть переселение душ. Душа человека, в отличие от тела, неуничтожима и потому перевоплощается, причем не обязательно именно в человека. Налицо та же индийская сансара – тягостный круг перевоплощений сообразно «заслугам», вырваться из которого можно только специальными обрядами и образом жизни: вот и орфики не убивали живых существ, не ели мяса и всего того, что посвящено подземным богам, – яиц, бобов. Согласитесь, все это нам более чем знакомо по Индии (джайнизм, позднее – буддизм, провозгласивший целью не просто освобождение от перерождений, а исчезновение из существования вообще), и все это мы еще встретим у Пифагора. Согласно Ф.Ф. Зелинскому, стремящиеся к освобождению от перерождений должны были трижды безупречно прожить свою человеческую жизнь и столь же безукоризненно пробыть в царстве Персефоны – своеобразном чистилище. Потом «освобожденных» ждали пиры в обществе богов или жизнь в каких-то иных блаженных мирах. В принципе Зевс орфиков – все тот же Брахман Упанишад; как пишет Эсхил (525–456 гг. до н. э.) в «Гелиадах»: «Зевс есть эфир, и небо – Зевс, и Зевс – земля. Зевс – все на свете» – вообще принято считать, что этот великий трагик был посвящен в Элевсинские мистерии, поэтому тщательный анализ как полностью сохранившихся его творений, так и фрагментов утраченных, может дать весьма много интересного по теме тайных учений, посвящений, мистерий и т. д., подлинного материала по которой микроскопически мало.

Так мы подходим к вопросу религиозно-философского единобожия, общего у древних греков и индийцев, несмотря на всем известных олимпийских богов, этаких античных «бонвиванов», и бесчисленнейших богов индуизма, для размещения изображений которых порой не хватает храмовых стен. Простой народ, возможно, и считал, что все населено разного рода богами, духами, демонами и т. д. (и то это только предположение), что же до мыслителей, то они, пожалуй, были единодушны и постигали за многообразием форм и имен идею единого бога, так что имена для них были вещью чисто условной. Вот что пишет тот же Эсхил, «отец драмы» и «элевсинский пророк» в своем «Агамемноне»: «Кто бы ни был ты, великий бог, // Если по сердцу тебе // Имя Зевса, Зевс зовись».

Для Ксенофана Колофонского (ок. 570 – ок. 478 гг. до н. э.) бог – это то единое, которое он познал, воззрев на мир в его целости, как свидетельствует Аристотель. Ксенофан пишет: «Единый бог, величайший между богами и людьми, не подобный смертным ни внешним видом, ни мыслью… Всегда пребывает он в одном и том же месте, никуда не двигаясь; переходить с места на место ему не подобает… Но без усилия, силой ума он все потрясает… Всем существом он видит, мыслит и слышит… Богом наполнено все, повсюду уши у бога: слышит (или слышен) он через скалы, сквозь землю, равно как и прямо чрез человека, зане в груди он таит разуменье». Бог Ксенофана тождествен космосу; этот бог – тоже есть все, но не в разнообразии, а в высшем единстве… и это тоже – Брахман, источник многообразия мира по «Шветашватара-упанишаде (IV)»: «Он – единственный, не имеющий цвета, многоразлично прилагающий свою силу, создающий много цветов для скрытой цели, в нем в конце и в начале растворена вселенная, он бог; пусть одарит он нас чистым восприятием. Он поистине Агни, он – Адитья, он – Ваю, он – луна. Он поистине чистое. Он – Брахман. Он – воды. Он – Праджапати. Ты – женщина. Ты – мужчина. Ты – юноша или девушка. Ты, как старик, ковыляешь, опираясь на палку. Рожденный, ты смотришь во все стороны. Ты – темно-синяя птица, ты – зеленая птица с красными глазами. Ты – [туча] с молнией в [его] лоне. Ты – времена года и моря. Не имеющий начала, ты вездесущ, тобою рождены все миры. Единственная нерожденная, красно-бело-черная, рождает многочисленное потомство, подобное ей. Один нерожденный поистине лежит рядом, наслаждаясь. Другой нерожденный оставляет ту, которой насладился». Как человек весьма язвительный, греческий философ высмеивает «богов толпы»: «Ведь люди воображают, будто боги рождаются, имеют одежду, голос и телесный облик, как и они… Эфиопы [утверждают, что их боги] курносы и черны, фракийцы – [что они] голубоглазы и рыжеволосы… Но если бы быки, [лошади] и львы имели руки и могли ими рисовать и создавать произведения искусства, подобно людям, то лошади изображали бы богов похожими на лошадей, быки – на быков и придавали бы им тела такого рода, каков телесный облик у них самих».

Единый, высший бог Платона – бог-демиург, бог-ремесленник, создатель мира, «отец всех вещей», из мысли и разума которого возникло время. Как и Брахман, согласно «Мундака-упанишаде» (I,1): «Брахма возник первым среди богов как творец всего и охранитель мира». Что же до прочих, низших богов, то они – тоже его творение, из огня; это – планеты! А в богов народного политеизма надо просто «верить, чтоб не ослушаться закона», – естественно, Платону была памятна казнь его незабвенного учителя, Сократа. Бог Аристотеля (384–322 гг. до н. э.) – движущая причина, «перводвигатель» Вселенной, хоть сам и неподвижен, ибо он – «некоторая сущность, вечная, неподвижная и отделенная от чувственных вещей». И это – Брахман как первопричина, согласно «Шветашватара-упанишаде» (VI): «Одни мудрецы говорят о естестве, другие – о времени [как о первой причине]; они заблуждаются. Именно величие бога в мире движет колесо Брахмана. Он – постоянно объемлющий весь этот мир, знающий, творец времени, носитель свойств, всеведущий. То, что знают как землю, воду, жар, ветер и пространство, есть движимое им, свершаемое действие». При этом Аристотель отделяет бога от мира, это мыслящий сам себя разум, некий духовный Абсолют – тоже как и Брахман, который «вне трех времен… Он – выше древа [жизни], времени и сотворенного и отличен от них. От него – круговорот видимого мира, он – приносящий добро и отвращающий зло, владыка счастья; познав его, пребывающего в атмане, бессмертного, как опору всего [достигают Брахмана]» (там же, VI).

Так мы практически поверхностно «скользнули» по теме эллинского единобожия, приведя заодно древнеиндийские аналогии. А вот еще одно сильное индийское свидетельство той же мысли, с одной стороны, развенчивающее «божественность» богов и, с другой, сводящее все это кажущееся множество богов к единому Брахману, который, как было показано выше, сам и есть все («Брихадараньяка-упанишада», III («Поучения Яджнявалкья»): «Затем стал спрашивать Видагдха, потомок Шакалы. “Сколько существует богов, Яджнявалкья?” – спросил он. Тот ответил согласно тому, что [упомянуто] в нивиде: “Столько, сколько упомянуто в нивиде песней, восхваляющих Вишвадеву: три и триста, три и три тысячи”. – “Так, – сказал он, – поистине сколько же богов, Яджнявалкья?” – “Тридцать три”. – “Так, – сказал он, – поистине сколько же богов, Яджнявалкья?” – “Шесть”. – “Так, – сказал он, – поистине сколько же богов, Яджнявалкья?” – “Три”. – “Так, – сказал он, – поистине сколько же богов, Яджнявалкья?” – “Два”. – “Так, – сказал он, – поистине сколько же богов, Яджнявалкья?” – “Полтора”. – “Так, – сказал он, – поистине сколько же богов, Яджнявалкья?” – “Один”. – “Так, – сказал он, – которые эти три и триста, три и три тысячи?” Он ответил: “Это лишь их проявления, богов же – тридцать три”. – “Кто эти тридцать три?” – “Восемь Васу, одиннадцать Рудр, двенадцать Адитий – это тридцать один, а также Индра и Праджапати – [всего] тридцать три”. “Кто же Васу?” – “Огонь и земля, ветер и воздушное пространство, солнце и небо, луна и звезды – они Васу, ведь в них обитает все это. Поэтому называются они Васу”. – “Кто же Рудры?” – “Десять пран в человеке, одиннадцатый – атман. Когда они покидают это умирающее тело, они заставляют рыдать [близких]. Они заставляют рыдать, потому они Рудры”. – “Кто же Адитьи?” – “Поистине двенадцать месяцев года суть Адитьи. Ведь они движутся, увлекая за собой все это. Они движутся, увлекая за собой все это, потому они Адитьи”. – “Кто же Индра, кто Праджапати?” – “Гром – это Индра, приносимое в жертву – это Праджапати”. – “Кто же гром?” – “Молния”. – “Кто же приносимое в жертву?” – “Скот”. – “Кто эти шесть?” – “Эти шесть: огонь и земля, ветер и воздушное пространство, солнце и небо, ведь эти шесть – все это”. – “Кто эти три бога?” – “Поистине эти три мира, ибо в них все эти боги”. – “Кто же эти два бога?” – “Поистине пища и дыхание”. – “Кто же полтора?” – “Тот, кто, очищая, веет там”. – “Говорят: если тот, кто, очищая, веет, как бы един, почему же он полтора?” – “Потому что в нем возросло все это, потому он полтора”. – “Кто один бог?” – “Дыхание. Он – Брахман. Его называют тьят”».

Да и в древнейшей части ведических гимнов, Ригведе, сказано (I. 164. 6, 46): «Незнающий, я спрашиваю мудрецов, которые знают, – как неразумный для получения знания: чем было то Единое, которое в нерожденном воображении создало и утвердило прочно шесть направлений мира?.. Его называют Индрой, Митрой, Варуной, Агни, а также небесной птицей Гарутман. Бытие едино, мудрецы же называют его различно: Агни, Яма, Матаришван».

Так, сделав краткий экскурс в мифологию и религию Древней Греции и Индии и наглядно показав параллелизм двух отраслей единого корня (в этом отношении также весьма интересна оставшаяся незавершенной работа В.Н. Топорова «Пиндар и Ригведа», в которой он представил сравнение эллинских и индийских гимнических традиций, подчеркивая историческое единство их мифов, религии и обрядов), приступим теперь к поиску «индийских отражений» в философии досократиков.

Глава 2

«Индийские отражения» в философии досократиков

К «досокрактикам» относятся ряд как предшественников, так и современников Сократа (ок. 469–399 гг. до н. э.), и даже порой их ученики, не принадлежащие к так называемым сократическим школам (представители последних опирались на учительский авторитет Сократа – это киники, киренаики, мегарцы и элидо-эритрейцы). Фигура этого величайшего титана мысли и этики по праву стала неким водоразделом в истории античной философии: если до него философы обращались к исследованию природы, занимаясь проблемой первоначала мира и т. д., то именно Сократ как бы «повернул» философию вовнутрь, обратив ее к человеку, к обществу. После его учения, фактически оставшегося неписаным, ибо мы его знаем только в изложении его учеников, Платона и Ксенофонта (ок. 430 – ок. 356 гг. до н. э.), которых (особенно первого) вполне можно заподозрить в приписывании покойному учителю собственных идей, воззрений и т. д. (по античному свидетельству Тимона, Платон «в такой мере разукрасил Сократа множеством наук, не желая оставить его “лишь исследователем нравов”) и поистине героической смерти, которой он его запечатлел, философия уже не могла быть прежней. Но мы обращаемся пока к первоистокам, к своеобразному «младенчеству» древнегреческой науки и философии, которая стремится познать и объяснить окружающий удивительный мир. При этом нельзя не отметить, что все труды досократиков погибли, остались лишь фрагменты, по большей части сохраненные более поздними авторами, и толкования этих фрагментов как древними, так и современными учеными тоже различны, поэтому, конечно, учение того или иного философа порой восстанавливается с определенным трудом и относительно гипотетически.

«Отец» как раз и древнегреческой науки, и философии – Фалес из города Милет в Ионии (государство в Малой Азии, ныне входит в состав Турции), один из знаменитых «Семи мудрецов». Чтобы охарактеризовать его кратко и емко, достаточно сравнить с человеком эпохи Возрождения – например с Леонардо. Фалес – мало того что философ; он и астроном, и геометр, и талантливый военный инженер, и политик. Его многоразличные таланты столь изумляли потомков, что они приписали ему финикийское происхождение: мы уже отмечали, что греки не «стеснялись» заимствований знаний у цивилизаций и народов, казавшихся им более продвинутыми в этом отношении, – да отчасти так и было, коль скоро основой греческого алфавита послужил финикийский. Считалось, что геометрии он научился у египтян и был первым, кто вписал прямоугольный треугольник в круг; как сообщает о нем древний историк философии Диоген Лаэртский (Лаэрций, ок. 180 – ок. 240 гг.) в своем труде «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов» (I, 27): «Учителей он не имел, если не считать того, что он ездил в Египет и жил там у жрецов. Иероним говорит, будто он измерил высоту пирамид по их тени, дождавшись часа, когда наша тень одной длины с нами». По мнению Э.Н. Михайловой и А.Н. Чанышева, в Вавилонии Фалесу побывать не довелось, однако с достижениями тамошней астрономии, равно как и с религиозно-мифологическими познаниями, добавим мы, он вполне мог ознакомиться через приграничную с Ионией Лидию – бывшую «аванпостом вавилонской культуры на западе». Как философ, «началом всего он полагал воду, а мир считал одушевленным и полным божеств» – таково свидетельство Лаэрция (I, 27); впрочем, тот же автор приводит некоторые его изречения, свидетельствующие о его вере в единого бога-творца (I, 35): «Древнее всего сущего – бог, ибо он не рожден. Прекраснее всего – мир, ибо он творение бога».

Вернуться к вопросу о боге, довольно подробно рассмотренному нами ранее, заставляет сравнение воззрений Фалеса с индийским аналогом. В советское время Фалеса обычно было принято записывать в материалисты и атеисты (даже еще раньше А.И. Герцен высказался: «Судьба Олимпа была решена в ту минуту, как Фалес обратился к природе»), отмечая, что он имел в виду воду как основу сущего, потому что ничто не может существовать и развиваться без влаги (такое толкование, кстати, предложил еще Аристотель – см.: Мет., I, 3, 983 b). Однако и тогда не все были едины в этом мнении: А.Н. Чанышев справедливо подчеркивает на основании цитаты из Диогена, что «вода» Фалеса – не только всем нам известная субстанция, но некая «божественная, разумная вода»; А.С. Богомолов говорит о «гилозоизме» – то есть одушевлении природы, пантеистическом «растворении» бога во всем сущем. Учитывая это, контраст с индийским текстом не будет уже таким резким: в «Шатапатха-Брахмане» сказано (XI, 1, 6): «Водами поистине было это вначале, лишь морем. Эти [воды] размышляли: “Как могли бы мы размножиться?” Они прилагали усилия, они предавались тапасу. После того как они предались тапасу, возникло золотое яйцо. Нерожденным был тогда год. Это золотое яйцо плавало столько времени, сколько длится год. Из него возник через год человек. Это был Праджапати. Поэтому именно через год рождает женщина, или корова, или лошадь; ибо через год родился Праджапати. Он пробил это золотое яйцо. Не было тогда никакой опоры. И плавало это золотое яйцо, пока длилось время одного года, пока оно несло его. Через год он пожелал говорить. Он сказал: “Бхух” – и возникла эта земля. Он сказал: “Бхувах” – и возникло это воздушное пространство. Он сказал: “Свар” – и возникло это небо». А.С. Богомолов и А.Н. Чанышев видят в «креационной» воде Фалеса отголоски преданий Египта (о Нун) и Вавилонии (об Апсу), равно как и сведения греческих поэтов о персонифицированных Океане и Тефиде как прародителях всего сущего: Гомер (VIII в. до н. э.) пишет в «Илиаде» (XIV, 200–202, 245–246): (Гера говорит Афродите:) «Я отхожу далеко, к пределам земли многодарной, // Видеть бессмертных отца Океана и матерь Тефиду, // Кои питали меня и лелеяли в собственном доме…». (Сон говорит Гере:) «…усыплю я и самые волны // Древней реки Океана, от коего все родилося». По этому поводу Плутарх (46—127 гг.) сообщает в трактате «Об Исиде и Осирисе» (гл. 34): «Думают, что и Гомер, подобно Фалесу, научившись у египтян, считал воду началом и источником всего».

С.Я. Шейнман-Топштейн, автор фундаментальной и весьма интересной работы «Платон и ведийская философия», говоря об учении Фалеса о воде как первооснове всего сущего, прямо отмечает, что Фалес мог заимствовать свое учение у древнеиндийских мудрецов как раз через Египет, так что наша «привязка» Фалеса к «Упанишадам» вовсе не является какой-то натяжкой. Более того, согласно мнению вышеупомянутой исследовательницы, именно «обучение» первых греческих философов у восточных народов объясняет феномен «внезапного» возникновения древнегреческой философии. С этим можно согласиться, но условно, принимая во внимание уникальный творческий гений греческого народа, развивший полученные знания до небывалых высот, ибо в противном случае выходит, что народы Египта, Вавилонии и Индии, которым ученые почти единодушно отказывают в создании «истинной» философии, передали то, чем не владели сами (подобный феномен наблюдался разве что в эпоху викингов, когда те, фактически не имея собственных развитых государств, успешно образовывали их за пределами Скандинавии – Данелаг в Англии, герцогство Нормандию во Франции, да ту же нашу Новгородско-Киевскую Русь). Итак, принимая во внимание сложный характер понятия «воды» у Фалеса, С.Я. Шейнман-Топштейн делает правильный вывод о том, что и греческий философ, и его индийские собратья толковали воду-первоначало как недифференцированную самодвижущуюся материально-духовную первостихию.