Иней на пальмах (журн. вариант)
Шрифт:
Разве я не искал работы? Я состоял на учете в четырех конторах по найму. Каждый день приходил я отмечаться во все четыре. Я дежурил по ночам у дверей типографий, чтобы раньше всех прочесть объявления в утренних газетах. Я звонил по всем телефонам, какие только сохранились в моей записной книжке, — давно забытым друзьям детства, коллегам по учению и футболу, товарищам из саперной роты. Друзья, коллеги и товарищи с трудом вспоминали, кто я такой, а затем минуту-две сочуственно вздыхали в трубку:
— Да, да, трудные времена. Я сам четвертый месяц без работы. Ах, тяжело сейчас строителям. Кризис — нигде ничего не строят. Плохо —
К сожалению, я и сам знал, что с работой плохо. Чтобы услышать об этом, не нужно было тратить никелевую монету на телефон.
Пока у меня был костюм, я мог еще, не слишком часто, правда, обедать у родственников. Ожидая, пока накроют на стол, я с удовольствием грелся на кухне и без удовольствия, но вежливо выслушивал добрые советы:
— Следовало раньше об этом подумать, — говорила практичная тетя Берта. — Надо было копить сбережения. Купил бы ферму, завел коровку, пил бы свое молочко, горя не знал.
— Ты сам виноват, — глубокомысленно замечал дядя Хонни, — куда тебя понесло из армии? А теперь где же найти работу? Все ищут.
Кузен Гарри тоже добавлял что-нибудь полезное.
— Вчера я видел этого шалопая — Дюрока младшего, — говорил он. Представь себе, женится на наследнице Вандергофа. А зачем ему миллионы Вандергофа? У него своих восемнадцать.
— Девятнадцать, — поправлял дядя Хонни, как будто он лучше всех знал, что лежит в сейфах богачей.
— Найти такую девушку и никакая работа не нужна,- вздыхал Гарри. — Чем мы хуже Дюрока? Такие же люди — две руки, две ноги… Бар открыть тоже неплохо… или завести плантацию в Бразилии.
Я терпеливо слушал, ожидая, когда на стол подадут суп. Советы были хорошие. Вся беда, что у меня не было капиталов на ферму, плантацию или бар. Впрочем, у моих родственников тоже не было капиталов. Дядя Хонни служил кассиром в пивном баре О'Хара и всю жизнь с завистью рассказывал, сколько зарабатывает хозяин на пивной пене и официанты, обсчитывая пьяных. Кузен Гарри как свободный предприниматель работал на того же О'Хара (наиболее влиятельное лицо в нашем округе) при усмирении пьяных драк, рабочих забастовок и во время президентских выборов. Единственным капиталистом в семье была тетя Берта. В комоде, в старом чулке, у нее хранилась вместе с юношескими письмами дяди Хонни стодолларовая акция Серебряных рудников Никарагуа. По вечерам, вымыв посуду, тетя Берта надевала очки, подвязанные веревочкой, и внимательно читала газету, разыскивая известия из Никарагуа. Но телеграммы не утешали ее: положение в республике было неустойчивым. Правительства менялись, как картинки в волшебном фонаре. Новые президенты объявляли старых узурпаторами и расстреливали их без суда. Серебряные котировались ниже номинальной стоимости. Вздохнув, тетя Берта прятала газету. Она не теряла надежды разбогатеть. Ведь стал же миллионером какой-то бездельник, одолживший Форду сто долларов. Об этом написано во всех букварях.
Проглотив котлеты тети Берты с приправой из советов и жалоб, я отправлялся в очередную контору. Впрочем, если вы когда-нибудь искали работу в городе Небоскребов, вы сами знаете, какое это веселое дело.
Вот вы стоите у порога конторы. Вы поправляете галстук и пробор, старательно откашливаетесь, чтобы голос ваш звучал непринужденно и внушительно. Вы обмахиваете ботинки носовым платком (зачем отдавать свой завтрак чистильщику, когда есть носовой платок, который можно выстирать под краном).
— Работу? — рычит клерк за стойкой, — и откуда вас столько берется? Нет у нас работы, идите.
Он даже не смотрит на ваш галстук, пробор и напрасно вычищенные ботинки.
В некоторых конторах мне смеялись в лицо: «Работа? Да ты, парень, я вижу, шутник. Откуда теперь работа? У нас кризис, можешь прочесть об этом в Вечерней газете».
И я краснел, извинялся и выходил за дверь оплеванный, чувствуя себя, как нищий, который в первый раз встал на перекрестке со шнурками для ботинок.
— Купите шнурочки у бездомного. — Подайте работы на кусочек хлеба.
— Проходи, проходи, здесь не подают.
Я брел по улицам, сгорбившись, кусая губы от горечи и унижения. Прохожие толкали меня, автомобили пугали гудками, а над головой вспыхивали, кричали, звенели, пели рекламы, убеждая, доказывая, приказывая.
— Каждый уважающий себя американец носит бриллиантовые перстни Хэтчисона.
— Забудьте о дневных заботах. Отдохните под звездным небом в ресторане «Сто первый этаж»!
— Наше шампанское удлиняет жизнь вдвое.
Но где они — уважающие себя американцы с бриллиантовыми перстнями, удлиняющие жизнь вдвое шампанским. Навстречу мне попадались рабочие с серыми от усталости лицами, встревоженные продавщицы магазинов и машинистки (десять долларов в неделю, если ты молода, красива и одета по последней моде) и такие же безработные, как я. Их можно было отличить по неторопливой походке.
Изредка меня обнадеживали: «Зайдите в ноябре», — говорили мне. Предстоят большие заказы. Но когда, так и не найдя до ноября работы, я приходил снова, меня встречали рассеянным взором: «Что? Я велел вам наведываться? Не помню. Действительно, мы искали людей месяц назад, но отчего же вы не пришли вовремя?»
Раза три или четыре за все полтора года, у меня спросили рекомендации. Виноватым, прерывающимся голосом я объяснил, что их нет. «Почему нет? Нет стажа? А почему? Сразу пошел из колледжа на фронт? Значит у вас ни рекомендаций, ни стажа, ни опыта. Что, диплом? Но вы же забыли все. Что? На испытание? Нам некогда учить школьников. Грузчиком пойдете? Что? Рука прострелена. Обратитесь в богадельню».
Это была долгая, бесконечно скучная, отвратительная история. Скучная для любого человека и полная захватывающего интереса для меня. Каждый день я переживал взлеты и падения. Я заставлял себя не терять надежды, не сдаваться, наперекор логике.
Но сколько это могло продолжаться? Я одолжил везде, где мог, и заложил все, что мог. Я продал все свои вещи постепенно, одну за другой, в том числе и золотые часы-луковицу, доставшиеся мне от покойного отца. К удивлению, эта фамильная ценность кормила меня только две недели. Не знаю, как это получилось. В том же городе, рядом со мной, благоденствовали тысячи спекулянтов, покупая и перепродавая, а я почему-то никогда не мог продать своих вещей дороже, чем за четверть цены.
Когда часы были съедены, очередь дошла до костюма. Я крепился три дня, больше нельзя было выдержать без еды. Итак, эпоха серого костюма кончилась. Я опустил руки и пошел на дно.