INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
Спите же подле меня, положив голову мне на плечо и согревая мне сердце благовонным вашим дыханием. Сон овладевает и мною, но на сей раз он смежает мне веки так же нежно, как ваш поцелуй. Спите, Лизидис, спите.
…………
…………
…………
Есть миг, когда ум, растворяясь в смутных мыслях… Тише!.. Ночь окончательно спустилась на землю. Вы не слышите более ни звонких шагов горожанина, возвращающегося домой, ни цоканья копыт мулов, бредущих на ночлег. Плач или свист ветра, терзающего плохо сбитые доски оконной рамы — вот и все, что осталось вашим чувствам от привычных дневных впечатлений, а через несколько мгновений вам начинает казаться, что и этот тихий шорох звучит внутри вас. Он становится голосом вашей души, отзвуком мысли неясной, но неотвязной, смешивающейся с первыми впечатлениями сна. Вы вступаете в ночную жизнь, которая протекает (о чудо!..) в мирах всякий раз новых, среди бесчисленных созданий, чью форму великий Дух изволил помыслить, но не изволил воплотить, отчего эти летучие и таинственные призраки рассеялись по бескрайним просторам снов. Сильфы, ошеломленные ночным бдением, окружают вас гулким роем. Их крылья, подобные крыльям пядениц, однообразными движениями бьются о ваши отяжелевшие веки, и долго еще перед вашими глазами проплывает в глубокой темноте, подобно светлому облачку на погасшем небосклоне, осыпающаяся с них прозрачная, переливающаяся пыльца. Они теснятся, сжимают друг друга в объятиях, льнут один к другому, торопясь продолжить волшебную беседу предыдущих ночей и поведать собратьям о событиях неслыханных, которые, однако, силою какого-то волшебства являются вашему уму в обличии давно знакомом. Мало-помалу голос их ослабевает, если же он продолжает доходить до вас, то лишь благодаря некоему неведомому органу, который превращает их рассказы в живые картины, а вам приуготовляет роль невольного участника замысленных ими сцен, ибо воображение человека спящего, волею его души, независимой и одинокой, приобщается в каком-то смысле совершенству царства духов. Воображение устремляется вслед за ними и, чудом перенесясь в воздушный приют снов, перелетает от одного удивительного видения к другому до тех пор, пока пение утренней птицы не возвестит его беспокойной свите наступление нового дня. Испугавшись этого предвестия, сильфы жмутся друг к другу, словно рой пчел при первом раскате грома, когда крупные капли дождя наклоняют к земле венчики цветов, которые ласточка ласкает на лету, не касаясь их крылом. Они падают, вновь взмывают ввысь, поднимаются, сталкиваются подобно атомам, влекомым противоположными силами, и беспорядочно истаивают в солнечных лучах.
Рассказ
…О rebus meis
Non infid`eles arbitrae;
Nox, et Diana, quae silentium regis,
Arcana cum fiunt sacra;
Nunc, nunc adeste… [19]
19
…О rebus meis… — Гораций, Эподы, V, 49–50.
…Верные Делам моим пособницы, Ночь и Диана, что блюдешь безмолвие При совершенье таинства, Ко мне! На помощь!(Перев. с лат. Ф. Петровского.)
Окончив занятия в школе афинских философов и любопытствуя увидеть красоты Греции, я впервые очутился в поэтической Фессалии. {55} Рабы мои ожидали меня в Лариссе, в приготовленном на сей случай дворце. Мне захотелось пересечь в одиночку, величественной ночной порой, тот лес, пристанище знаменитых колдуний, что укрывает длинным зеленым пологом берега Пенея. Темные тени, сгустившиеся под бескрайним лесным сводом, почти не пропускали света, и лишь кое-где сквозь ветви, поредевшие, без сомнения, от трудов дровосека, пробивался дрожащий луч бледной, окруженной туманным ореолом звезды. Отяжелевшие мои веки невольно закрывались, глаза устали отыскивать среди мелкой лесной поросли белесую тропинку, и противиться сну мне помогал лишь хруст песка да стон сухой травы, пригибаемой к земле копытами моего коня, — звуки, в которые я вслушивался из последних сил. Если коню случалось остановиться, я, пробуждаемый его неподвижностью, громко звал его по имени и ускорял его шаг, чересчур медленный для меня, объятого усталостью и нетерпением. Пораженный неведомым препятствием, конь бросался в сторону, оглашал окрестность жарким ржанием, в ужасе вставал на дыбы и отступал, еще сильнее напутанный вспышками, с которыми вырывались из-под его копыт раздавленные камешки…
«Флегон, Флегон, — взывал я к нему, опуская изнемогающее чело на его шею, вытягивавшуюся от ужаса, — дорогой мой Флегон! Разве не время нам уже прибыть в Лариссу, где ждут нас удовольствия, а главное, столь сладостный сон? Еще одно усилие, и ты уснешь на подстилке из самых отборных цветов, ибо даже златая солома, кою сбирают для быков Цереры, для тебя не довольно свежа!..» — «Ты не видишь, ты ничего не видишь, — отвечал он, дрожа всем телом… — они размахивают перед нами факелами, которые пожирают вереск у нас под ногами и наполняют воздух, каким я дышу, гибельными испарениями… Как мне преодолеть их магические круги, как презреть их угрожающие пляски, кои заставили бы отпрянуть даже коней Солнца?»
А между тем размеренный шаг моего коня по-прежнему отдавался у меня в ушах, и сон все более и более глубокий надолго развеивал мою тревогу. Если бы только стайка странных огоньков время от времени не проносилась с хохотом у меня над головой… если бы только безобразный дух, принявший форму нищего калеки, не цеплялся за мои ноги и не тащился следом за мной, выказывая зловещую радость, если бы только омерзительный старик, в чертах которого уродство старости съединилось с постыдным уродством злодейства, не вскакивал на круп Флегона позади меня и его костлявые руки не сжимали меня в смертных объятиях.
«Вперед, Флегон! — восклицал я. — Вперед, прекраснейший из скакунов, вскормленных на склонах горы Иды, {56} презри гибельные страхи, сковавшие твою отвагу! Сии демоны — не более чем пустые призраки. Меч мой, вращаясь над твоей головой, рассекает их обманчивые формы, и они исчезают, как дым. Когда утренний туман начинает таять в лучах восходящего солнца, его полупрозрачный пояс отделяет основания гор от их вершин, и те кажутся подвешенными невидимою рукою к небесам. Точно так же, Флегон, рассекает мой острый меч фессалийских колдуний. Разве не слышишь ты вдали криков радости, оглашающих Лариссу!.. Вот они, вот они, роскошные башни фессалийского города, столь любезного сладострастию; воздух там напоен музыкой — то поют юные девы!»
Кто из вас, пленительные сны, баюкающие душу, кою пьянит память о наслаждениях неизъяснимых, кто из вас возвратит мне песни фессалийских дев и сладострастные ночи Лариссы? Меж полупрозрачных мраморных колонн, под сенью дюжины блистающих сводов из золота и хрусталя, отражающих огни сотен тысяч факелов, фессалийские девы, утопая в благоуханной цветной дымке, кажутся чарующими призраками, готовыми вот-вот раствориться в воздухе. Чудесное облако обволакивает их и обрушивает на их обворожительные стайки потоки переливчатого света: цвет свежераспустившейся розы сменяется цветом утренней зари, на смену которому приходит великолепное мерцание капризного опала. Порой на легкие туники падает жемчужный дождь, порой золотые ленты, какими убраны их волосы, загораются ослепительным огнем. Не удивляйтесь тому, что девы Лариссы бледнее всех прочих юных гречанок. Они едва принадлежат земле, кажется, что они лишь недавно очнулись от жизни иной. Их снедает печаль: оттого ли, что в том, другом мире покинули они влюбленного в них духа или бога, оттого ли, что женщине, в чьем сердце проснулась любовь, потребно страдание.
Меж тем вслушайтесь. Звучат песни юных фессалийских дев, музыка взмывает ввысь, взмывает все выше, гармоническим облаком овевает витражи одиноких руин, милых сердцу поэта. Вслушайтесь! Девы обнимают лиры из слоновой кости, вопрошают глухие струны, а те, раз отозвавшись, трепещут, замолкают, но, и замерев, продолжают полнить душу неизъяснимой, бесконечной гармонией, внятной всем чувствам, — мелодией чистой, словно нежный помысел счастливой души, словно первый поцелуй влюбленного, еще не сознавшего своей любви, словно взгляд матери, качающей колыбель младенца, который привиделся ей мертвым, а теперь, покойный и прекрасный, спит подле нее. Так истаивает в воздухе, над безмолвным озером или у подножия бездушной скалы, последний всхлип систра в руках молодой женщины, плачущей оттого, что возлюбленный ее не пришел на свидание. Девы глядят друг на друга, клонятся одна к другой, спрашивают совета, переплетают прелестные руки, перемешивают развевающиеся кудри, танцуют на зависть нимфам и из-под ног их взмывает огненная пыль, которая бледнеет, гаснет и опускается на землю серебристым пеплом; гармония их песен струится, словно потоки меда, словно чудный ручей, чей нежный шепот красит брега, любимые солнцем, изобильные внезапными изгибами, тенистыми и свежими бухтами, бабочками и цветами. Они поют…
Лишь одна, быть может… Высокая, неподвижная, задумчивая… Боги! Отчего так мрачно и печально стоит она позади подруг и чего надобно ей от меня? О, оставь мои мысли, несовершенный призрак моей возлюбленной, которой уж нет на свете, не смущай тихое очарование моих вечеров воплощенной укоризной! Оставь меня, ведь я плакал о тебе семь лет, позволь мне забыть о слезах, что по сей день обжигают мои щеки, когда я предаюсь невинным удовольствиям, упиваясь танцем сильфид и музыкой волшебниц. Ты ведь видишь, как они приближаются, как стайки их сливаются, образуя изменчивые, непостоянные гирлянды, которые теснятся, отступают, приближаются, удаляются, вздымаются, словно волна в час прибоя, чтобы отхлынуть, как она, переливаясь всеми цветами, какими сверкает перевязь, опоясывающая небо и море после грозы, в то мгновение, когда конец этой готовой вот-вот исчезнуть огромной арки упирается в нос корабля.
Но что за дело до происшествий на море и до смешных тревог странника мне, кого божественная милость, некогда, возможно, бывшая одним из счастливейших даров человека, избавляет по первому же моему желанию (сладостное преимущество сна!) от любых опасностей? Вот я закрыл глаза, вот стихли мелодии, восхищавшие мой дух, — пусть же творец ночных чар выроет предо мною глубокую, неведомую бездну, поглощающую все земные формы, звуки и краски, пусть перебросит он через бурлящий, алчущий добычи поток узкий, скользкий, сколоченный на скорую руку мостик, не сулящий спасения, пусть зашвырнет он меня на край шаткой, тряской доски, нависшей над пропастью, в которую страшно даже заглянуть… — уверенный в покорстве земли, привыкший повелевать, я безмятежно топну ногою. И вот земля уступает, земля подается, я с радостью покидаю людей и, легко взмыв ввысь, вижу, как мелькают подо мною синие реки, мрачные морские пучины, разноцветные ковры лесов, где весенняя зелень чередуется то с осенним золотом и пурпуром, то с зимней тусклостью черно-лиловых листьев, съежившихся от мороза. Если шалая птица шелестит подле меня трепетными крылами, я устремляюсь еще выше, я воспаряю, я рвусь к новым мирам. Река стала ниткой, исчезающей среди мрачной зелени, горы — еле видной точкой, в которой вершины сливаются с основаниями, океан — смутным пятном на поверхности некоей громады, затерянной во вселенной и вращающейся быстрее, чем вертятся вокруг своей оси по прихоти афинских ребятишек шестигранные кости на широких плитах под сводами галерей, окружающих квартал Керамик.