Инферно Габриеля
Шрифт:
Татуировка в виде средневекового крылатого дракона, сжимавшего в передних лапах кровоточащее сердце, занимала практически всю левую часть груди.
Джулия едва не вскрикнула. Она вообще не любила татуировки, но в этой было что-то мрачное, даже зловещее. Дракон был черно-зеленым, с шипами на хвосте и огромными распростертыми крыльями. Присмотревшись, она заметила прямо на вытатуированном сердце черные буквы: т a m i. Maia. Или m.a.i.a. Может, это акроним?
Если говорить об имени, то ни от Рейчел, ни от Кларков Джулия никогда не слышала ни о какой Майе. Впрочем, довод ли это? Так ли уж хорошо семья Кларк знала своего блудного сына? Но татуировка…
«Как можно носить галстук и беспокоиться о совершенстве галстучного узла, если у тебя под рубашкой — кровожадный дракон?»
Однако шокирующая татуировка не остановила Джулию от дальнейшего разглядывания тела профессора. Габриель сидел скрючившись, но даже в такой позе ей был виден его плоский мускулистый живот. И то, что находилось ниже живота, обтянутое черными трусами-боксерами.
«Вот она, заставка для моего компьютера. Как жаль, что мобильник остался в сумке».
Джулия покраснела и отвернулась. Ей стало стыдно. Она открыто пялилась на своего профессора, воспользовавшись тем, что он мертвецки пьян и прескверно себя чувствует. Джулии очень не хотелось, чтобы кто-то вот так же пялился на нее, воспользовавшись ее состоянием. Собрав испачканную одежду и полотенца, она понесла выразительно пахнущую кипу в помещение для стирки (естественно, в квартире Габриеля было и такое), засунула в полностью автоматизированный стиральный агрегат, насыпала порошка и запустила процесс стирки. Оттуда она пошла на кухню, чтобы принести Габриелю воды.
Пока она ходила, Габриель сумел забраться на свою гигантскую кровать, занимавшую середину спальни. Однако он не лежал, а сидел на покрывале, босой, все в тех же черных трусах, и пытался пригладить всклокоченные волосы.
Зрелище полуголого Габриеля было невероятно жарким и могло соперничать лишь с температурой на поверхности солнца. И все же Джулия старалась не смотреть на него. Она поставила воду на ночной столик. Что теперь? Она была заложницей стиральной машины, в которой сейчас крутилась ее одежда. Но даже если бы ее джинсы и кофта не пострадали, было уже слишком поздно, чтобы пешком возвращаться в «хоббитову нору». Придется ей ночевать в одной из гостевых комнат.
Джулия могла запретить себе смотреть на полуголого Габриеля. Но оказаться в его спальне и не взглянуть на фотографии… Возможно, это ее первый и единственный шанс увидеть снимки, которые, по словам Рейчел, многое бы ей объяснили.
Габриель имел явное пристрастие к черно-белым фотографиям. На трех стенках висело по два снимка в тяжелых черных рамах. Джулия уже знала, что все они эротические. Ее удивило, что на снимках были и мужчины. Все фото были сделаны так, что лица и гениталии либо не попадали в кадр, либо оставались в тени. И почему Рейчел называла снимки «грязными»? Чувственные — да. Композиционно построенные намного сложнее, чем заурядная порнография. Потом она сообразила: усложненность композиций и некоторая недосказанность возбуждали сильнее, чем натуралистические сцены совокуплений.
Один из снимков запечатлел пару, сидящую поперек скамейки. Они прижимались друг к другу. Руки мужчины скрывались в светлых волосах женщины. Джулия покраснела, думая о моменте, когда был сделан это снимок: до, во время или после их соития.
Рядом с этим висела фотография женской спины и двух мужских рук, одна из которых лежала на середине спины, а вторая покоилась на ягодицах. По правому бедру женщины тянулась арабская вязь. Опять татуировка, только надпись прочитать невозможно.
Снимки
Соседний снимок ударил по ней изощренным и каким-то агрессивным эротизмом. Снова женщина, лежащая на животе и сфотографированная сбоку. Ни лица, ни ног женщины не было видно; только средняя часть туловища. Над нею нависла такая же часть мужского туловища. Рука мужчины упиралась женщине в бедро, а его бедра были плотно прижаты к ее ягодицам. Мужской зад, снятый в профиль, отличался несомненной привлекательностью, а пальцы, сжимавшие бедро партнерши, были длинными и изящными. Джулия мгновенно отвернулась, словно все это происходило не когда-то, а сейчас, у нее на глазах.
«Зачем ему понадобилось увешивать стены спальни этими странными фотографиями?» Ей вдруг подумалось, что профессор Эмерсон попал не в свою эпоху. Ему нужно было жить несколько веков назад или, по крайней мере, во времена расцвета черно-белой фотографии.
И снимки, и все убранство спальни служили одной и только одной цели — удовлетворению плотской страсти. Спальня была котлом, в котором временами бурлила безудержная похоть. В прошлый раз квартира показалась Джулии холодной и сугубо мужской. Холодность наступала потом, когда в профессоре Эмерсоне утихала бурлящая страсть. Ему даже нужна была эта холодность: светло-серые стены, льдисто-голубые шторы и шелковое покрывало такого же цвета. Он нырял в эту прохладу, как ныряют в холодный бассейн после жаркой сауны. И все это великолепно сочеталось с его игрой в Средневековье. Вся мебель в спальне была черного цвета. Черной была и громадная, громоздкая кровать с передней и задней спинками, покрытыми затейливой резьбой.
«Странно, что он не оформил себе спальню в традициях Древнего Рима. Это больше бы соответствовало тому, что он здесь устраивает».
Взгляд Джулии упал на дальнюю стену, и она тут же забыла о шокирующих фотографиях… Там висела репродукция с картины Генри Холидея, выполненная на холсте. Данте и Беатриче. Совсем как у нее, только эта была полномасштабной и сделанной на холсте.
Джулия смотрела то на Габриеля, то на репродукцию. Она была прекрасно видна с кровати. Лицо Беатриче — последнее, что он видел, когда ложился спать, и первое, что встречало его утром, когда он открывал глаза.
«Свою репродукцию я купила из-за него. А он?»
Наивно было бы думать, что из-за нее. Известное полотно известного художника. Почему бы специалисту по Данте не иметь добротную репродукцию? Но репродукция висела не в гостиной и не в кабинете, а здесь. Это значит, кто бы ни появлялся в его спальне, какая бы случайная женщина ни согревала его постель, Беатриче всегда была рядом.
Только он не помнил, кого однажды назвал Беатриче.
Джулия тряхнула головой, отгоняя невеселые мысли, и уговорила Габриеля лечь. Она заботливо укрыла его одеялом, подоткнув, как ребенку. Прежде чем отправиться в гостевую спальню, она присела на краешек кровати.
— Я слушал музыку, — сказал Габриель, словно они недавно говорили о музыке и теперь он решил продолжить разговор.
— Какую? — удивленно спросила Джулия.
— «Hurt» Джонни Кэша. Я гонял эту песню без конца.
— Зачем вы ее слушали?
— Чтобы вспомнить.
— Зачем? — снова спросила она, чуть не плача.
Эту песню исполняли и «Найн инч нейлз». Единственная песня в репертуаре Трента Резнора, от которой ее не тошнило, но всегда хотелось плакать.
Габриель не ответил. Тогда она наклонилась над ним: