Инферно
Шрифт:
Сински удовлетворенно кивнула.
— А другое мое поручение?
— Уже выполняется. Посылка будет отправлена в ближайшее время.
Сински поблагодарила сотрудника, и он пошел к самолету. Она повернулась к Лэнгдону:
— Уверены, что не хотите лететь с нами?
Она устало улыбнулась ему и отвела назад длинные серебристые волосы.
— В нынешних обстоятельствах, — ответил Лэнгдон легким тоном, — от специалиста по искусству вряд ли будет много пользы.
— Вы уже принесли массу пользы, — возразила Сински. — Больше, чем вы думаете. И не в последнюю очередь… — Она сделала движение рукой, желая показать ему на Сиену, но молодой женщины рядом не было: она отстала шагов на двадцать. В глубокой задумчивости Сиена стояла у большого окна и смотрела на ожидающий их «C-130».
— Спасибо, что оказали ей доверие, — тихо сказал Лэнгдон. — Похоже, ей не часто его оказывали.
— Я думаю, нам с Сиеной Брукс многому предстоит друг у друга научиться. — Сински протянула ему руку. — Счастливого пути, профессор.
— И вам, — отозвался Лэнгдон, пожимая ей руку. — Удачи в Женеве.
— Удача нам очень нужна, — сказала она и кивнула на Сиену. — Даю вам пару минут попрощаться. Буду ждать ее в самолете.
Идя через терминал, Сински безотчетно сунула руку в карман. Нащупав там две половинки разбитого амулета, она вынула их и крепко сжала в руке.
— Не расстраивайтесь из-за посоха Асклепия! — крикнул ей вдогонку Лэнгдон. — Можно склеить. Эта беда поправимая.
— Спасибо! — отозвалась Сински, махнув ему рукой. — Надеюсь, что поправимо не только это.
Сиена Брукс стояла в одиночестве у окна и смотрела на огни вдоль взлетной полосы, которые из-за низко стелющегося тумана и густеющих туч казались какими-то призрачными. Поодаль на диспетчерской вышке гордо реял турецкий флаг: на красном фоне — полумесяц и звезда, старинные османские символы, пережившие империю.
— О чем задумались, Сиена? — раздался густой голос у нее за спиной.
— Будет гроза, — сказала она не оборачиваясь.
— Вижу, — тихо отозвался Лэнгдон.
После паузы Сиена повернулась к нему.
— Жаль, что вы не летите в Женеву.
— Очень мило с вашей стороны, — ответил он. — Но вам предстоит обсуждать там будущее, зачем вам нужен такой балласт, как немолодой, консервативно мыслящий профессор?
Сиена посмотрела на него озадаченно.
— Вы считаете себя слишком пожилым для меня?
Лэнгдон рассмеялся.
— Сиена, я, разумеется, слишком пожилой для вас!
Она неловко, смущенно переступила с ноги на ногу.
— Ну что ж… но вы знаете, как меня найти. — Она по-девчоночьи дернула плечами. — В смысле… если захотите со мной повидаться.
Он улыбнулся:
— Непременно захочу.
Она слегка воспряла духом, и все же повисло долгое молчание: ни он, ни она не знали, как попрощаться.
Сиена глядела на американского профессора, и вдруг на нее нахлынуло непривычное чувство. Она встала на цыпочки и поцеловала его в губы. Когда отодвинула лицо, глаза были полны слез.
— Я буду скучать, — прошептала она.
Лэнгдон ласково улыбнулся и обнял ее.
— Я тоже.
Они стояли так и стояли, обоим хотелось продлить объятия. Наконец Лэнгдон заговорил:
— Есть старинное изречение… его часто приписывают самому Данте… — Он помолчал. — Помни нынешний день… ибо с него начинается вечность.
— Спасибо, Роберт, — сказала Сиена, у которой слезы уже текли по щекам. — Я наконец чувствую, что у меня есть цель.
Лэнгдон прижал ее к себе крепче.
— Вы всегда говорили, что хотите спасти мир. Теперь вы имеете шанс, Сиена.
Она мягко улыбнулась ему и отстранилась. Идя в одиночку к самолету, Сиена думала обо всем, что случилось… и обо всем, что еще может случиться… обо всех возможных вариантах будущего.
Помни нынешний день, повторяла она про себя, ибо с него начинается вечность.
Поднимаясь по трапу, Сиена молилась, чтобы Данте оказался прав.
Глава 104
Бледное послеполуденное солнце низко стояло над флорентийской Соборной площадью, заставляя отсвечивать белый мрамор колокольни Джотто и создавая длинные тени, ложившиеся на величественный собор Санта-Мария-дель-Фьоре.
Заупокойная служба по Иньяцио Бузони уже началась, когда Роберт Лэнгдон вошел в собор, отыскал себе место и сел. Это правильно, подумал он, что последняя дань воздается Иньяцио именно здесь, в древнем храме, которому он посвятил столько лет жизни.
В отличие от живописного фасада интерьер собора суров и аскетичен. Но сегодня, как ни странно, в этих стенах царила торжественность. Со всей Италии собрались здесь правительственные чиновники, друзья, коллеги из мира искусства почтить память жизнерадостного толстяка, которого любовно прозвали Дуомино.
Пресса сообщала, что Бузони умер во время поздней прогулки вокруг Дуомо и что такие прогулки были его любимым времяпрепровождением.
Тон выступлений был на удивление мажорным: друзья и родственники вспоминали о покойном не без юмора, один коллега заметил, что с любовью Бузони к искусству Возрождения могла сравниться, по его собственному признанию, только его любовь к спагетти болоньезе и крем-карамели.
После службы, когда все перемешались и стали с нежностью к Иньяцио рассказывать друг другу об эпизодах из его жизни, Лэнгдон прошелся по собору, восхищаясь произведениями искусства, которые Иньяцио так любил… «Страшный суд» Вазари на куполе, витражи Донателло и Гиберти, часы Уччелло, мозаичный пол, на который далеко не все обращают внимание.
В какой-то момент Лэнгдон остановился перед знакомым лицом — перед изображением Данте Алигьери. На легендарной фреске Микелино великий поэт стоит на фоне горы Чистилища и держит в руке, как смиренное приношение, свой шедевр — «Божественную комедию».