Ингвар и Ольха
Шрифт:
За тремя столами сидели древляне. Сидели редко, Ингвар сдержал усмешку. Воинов здесь хватает, но ему решили показать только хорошо вооруженных, в кольчугах и в сапогах, а таких в любом племени можно перечесть по пальцам. Здесь их четыре десятка. Это все же побольше, чем русов за столом, но за стенами крепости еще пять сотен тяжеловооруженных русов, каждый из которых в полном воинском доспехе. Этого хватит, чтобы осадить древлян так, что муха не вылетит, мышь не выскользнет.
Он опустился на лавку во главе стола. На него посматривали ожидающе. Он был настоящим воеводой – умелым, опытным, всегда побеждающим.
Посреди стола взгромоздили огромное расписное блюдо с пахучим мясным супом из грудинки, рядом на широком подносе пузырились соком жареные поросята – молочные, с коричневой корочкой, с запахом, что сшибал с ног, нашпигованные чесноком и луком.
Принесли наконец уху, но Ингвар уже заметил блюдо с печеной рыбой. Назло древлянам, что из кожи лезут, дабы выказать богатство, он обеими руками подтянул к себе миску с рыбой.
Опрятные молодые отроки разложили по столу краюхи свежеиспеченного хлеба. Запах пошел сильный, дразнящий. Ингвар протянул руку к хлебу: все ждут, воевода начинает первым не только бой, как вдруг по всей палате прошел едва слышный вздох.
Ингвар поднял глаза. По ступенькам из другого крыла терема гордо сходила Ольха. Ее сопровождали двое подростков. Ингвар в них безошибочно узнал ее младших братьев, похожи как две капли воды. Мальчишки одеты пышно, для древлян пышно, но глаза Ингвара, как и всех в палате, были прикованы к княгине.
Она была в длинном платье, зауженном в поясе. Ингвар невольно свел пальцы обеих рук, то ли хватая ее за горло, то ли примеряя, сойдутся ли пальцы, если сомкнуть их на ее поясе. Грудь ее была высока, но кисти рук тонкие, пальцы длинные и нежные. Такие меч не удержат, подумал Ингвар, стараясь настроить себя на злую струну. Ей бы вышивать на пяльцах, подбирать изысканный узор из золотых нитей!
Волосы все так же свободно падали на спину, но теперь их перехватывали цветные ленты, украшенные перлами, речным жемчугом.
Древляне как один встали, склонились в поясном поклоне. Несколько воинов Ингвара тоже невольно поднялись, княгиня выглядела истинной повелительницей. Ингвар грохнул о стол кулаком так, что посуда подскочила. Русы поспешно сели.
Ольха бросила на него недобрый взгляд. К ней подскочил гридень, она бросила коротко несколько слов. Гридень поклонился, заспешил к Ингвару.
– Княгиня приглашает к ее столу. За обедом можно и поговорить о планах Олега.
– Князя Олега.
Гридень сказал нехотя:
– Князя Олега.
– Великого князя Олега, – сказал Ингвар с нажимом.
Его сердце колотилось, зашел далековато. Гридень заколебался, буркнул:
– Вашего великого князя Олега.
Ингвар сделал вид, что не заметил уточнения. Искушать судьбу чересчур глупо и опасно, и так видно, что войны здесь не желают. Он неспешно поднялся, расправил широкие плечи. Он чувствовал на себе взгляды всех в палате, как своих воинов, так и древлянских, и сам держался гордо и надменно, как должен вести себя посланец великого князя, заставившего платить ему дань самого императора Восточно-Римской империи. Да и приятно ощущать злые и завистливые взгляды мужичья, возомнившего
Ольха и ее братья сидели на резных стульях. Подлокотники и спинки были расписаны яркими цветами и диковинными птицами. По знаку княгини принесли еще один, с простой спинкой. Ингвар кивнул, принимая, он мог бы сесть и на лавке. Хорошо смеется тот, кто смеется позже других.
– Как я понимаю, – сказал он, злясь, что надсадил горло и вместо его сильного голоса, привыкшего повелевать, выходит шипенье, как у старой больной гадюки, придавленной сапогом, – это твои братья. Старшего зовут Мстишей…
– Мстиславом, – поправила она.
Ее голос был безукоризненно чист и светел. В нем звенел хрустальный ручеек, переливались колокольчики. Ингвар сел, откинувшись на спинку, рассматривал ее в упор. Ее признают княгиней, судя по всему, за серые глаза да белое личико с безукоризненными чертами. Тонкие приподнятые брови, что придают лицу удивленное и даже надменное выражение, можно и так это понять, тонкий нос с красиво вырезанными ноздрями, гордо приподнятые скулы, пухлые губы, странный подбородок… Да, странный, если не уродливый вовсе. Красивым у женщин считается крохотный подбородок, на щечках милые ямочки, но у этой зверюки подбородок вылеплен четко, даже чуть выдвигается, выказывая характер.
Ингвар поймал себя на том, что уставился на ее подбородок, совсем не женственный, не понимая, почему не может оторвать от него глаз. Кто-то кашлянул, он опомнился, растянул губы в надменной усмешке:
– Мстиславом? Пусть Мстиславом. А младший, если не изменяет память… а она не изменяет – веду обидам точный счет, и уж за мной не пропадет, – Твердята. Что за имя для такого милого нежного ребенка!
Мальчишка взглянул на него исподлобья. В глазах блеснули злые искорки. Он сказал звонким детским голоском:
– Скажи это еще раз и узнаешь, насколько я нежен!
Его детская ладошка упала на рукоять узенького кинжала, что висел справа на поясе. Ольха смотрела спокойно, даже горделиво. И ее бояре взирали как совы, надменно и сонно. Никто даже не пытался остановить ребенка.
Ингвар, чувствуя, как гнев бурлит уже близко к поверхности, выдавил кривую усмешку:
– Да, я вижу, насколько доблестны древляне. У них даже дети вынуждены браться за оружие.
Это было слабо скрытое оскорбление. Он кипел, глаза Ольхи опасно потемнели. В палате запахло грозой. Кто-то с грохотом отодвинул лавку, руки древлянских воевод и дружинников потянулись к ножам. В обеденную палату запрещалось входить с оружием, но без ножа кусок мяса не отрежешь, да и хлеб ломать руками – богов гневить.
– У нас даже стены могут быть оружием, – выдавила наконец Ольха. – Отведай нашей трапезы, воевода. Хлеб можешь не есть, соль я велела на ваш стол не подавать.
Ингвар наклонил голову. Он понял. Она не желала, чтобы рус был связан узами гостеприимства. Мол, ел ваш хлеб-соль, обязан быть другом. Они враги, непримиримые противники. И таковыми останутся. Похоже, в ней тоже поднимается ярость при одном только виде русов. И так же, как он жаждет сломать ей шею, так и она в сладких мечтах распинает его над костром или медленно сдирает кожу.