Иное царство

Керни Пол

На исходе дня от дерева отделился темный силуэт, и перед ними, как и обещал, возник Рингбон. От его едкого запаха лошадь и мул зафыркали, а мул, на котором ехала Котт, еще и задергал длинными ушами.

— Ка спел, исемпа? — спросил Майкл. «Спел» — «новости», англо-сакское слово, но Майкл давно уже оставил попытки разобраться в языках, на которых говорили обитатели леса. Смесь старогэльского с сакским и старонорвежским, с добавками кухонной латыни. Они дразнили сознание — казалось, чуть-чуть и ты поймешь. Древние слова, погребенные в подсознании, точно драгоценные камни. Требовались огромные усилия, чтобы извлечь их оттуда, хотя некогда это был язык его снов. Он терял их, потому что он был так близок к завершению, так далеко от сердца леса. Меркади

предупреждал его об этом — о том, что лес проникал корнями и щупальцами в сознание с такой же неизбежностью, с какой деревья выбрасывают ветки. Они отступали, удалялись, но, решил он, некоторые навсегда останутся там, какой бы дорогой он ни пошел в грядущие годы.

Рингбон сказал им, что вокруг пусто: с переменой погоды лесные обитатели забрались в свои берлоги и норы. Даже тролли притаились, ожидая, когда холода смягчатся. Но в такую погоду запах следа сохраняется долго. Хорошая погода для охотников.

Снег хрустел под копытами, и Котт ударила мула пятками, чтобы он прибавил шагу. Она откинула капюшон.

— Надо ковать железо, пока горячо. Надо выбраться на опушку, Майкл, а потом уже устраиваться на ночлег. Это их последняя возможность напасть на нас из-за деревьев.

Он угрюмо кивнул. Она заговорила с Рингбоном на его собственном языке, и Майкл сердито нахмурился, злясь на себя, что не может понять. Лисий человек, видимо, согласился. Он побежал вперед, маня их за собой. Рингбон был один. Его родичи — те, кто уцелел, — ушли, потому что эта часть мира лежала за их пределами.

Потом деревья начали редеть. На полянах толстым слоем лежал снег. Было таким облегчением ехать, не увертываясь от веток, поднимать глаза и видеть первые льдистые звезды в бездне сгущающейся ночи.

А потом деревья кончились. Майкл и Котт спешились и стояли, глядя от границы леса на безграничный распахнутый простор, на гряды низких укутанных снегом холмов, которые, мерцая в звездном свете, волнами уходили за горизонт. Наконец-то, наконец безлесый край!

— Утвида, — сказал Рингбон, и изо рта у него вырвалось облачко пара. — Место Вне Леса.

Через несколько минут они начали коченеть и принялись привычно готовить ночлег. Костер, часовой, лошадь и мул — у каждого были свои обязанности. И уже через полчаса они сидели перед шипящим огнем и желтый свет играл с тенями на их лицах. Они ели зайца, которого Рингбон поймал накануне в силки, а потом легли, опираясь на локоть, точно императоры, а вокруг — задумчивый мрак деревьев, чуть светлеющий с той стороны, где они кончались и начинались холмы. Завтра предстоит преодолеть сорок миль, но пока они расстелили постели на палой листве — в последний раз. Они оставляли за собой край Котт, место, которое она знала лучше всего и любила больше всего. И край Рингбона. Утром лисий человек пойдет своим путем. Майкл подумал, что, возможно, Котт предпочла бы уйти с ним, вернуться в леса к своему прежнему смутному сказочному существованию.

Она забралась в объятия Майкла и свернулась, точно ребенок, а он уткнулся в ее чудесные волосы, спутанные и засалившиеся, а ее ягодицы прижимались к его паху.

И там в покое усталости и костра Рингбон рассказал им историю. Майкл уже не раз слышал ее, но в иных истолкованиях. Это был миф, общий для всех лесных людей, повесть о том, как они возникли. Майкл знал ее так хорошо, что улавливал смысл слов. Он подумал, что Рингбон, наверное, рассказывает ее, чтобы успокоить их и себя здесь, на границе его мира.

Это была повесть о его людях, о всех людях леса и холмов. Некогда, сказал он, его племя было воинами, и они служили тем, кто живет в деревнях и крепостях. Но им приелись их обязанности — нести дозор на стенах, сопровождать караваны, и они ушли в лес, чтобы жить там по-своему, взяв с собой женщин из деревень. Они разделились, точно дерево, расщепленное молнией, и стали племенами: барсучьи люди, лисьи люди, кабаньи люди. Число их уменьшилось в схватках с лесными зверями, а в их отсутствие пришли другие люди с севера, где деревья кончались. Эти люди были бездомны, испуганы

и говорили на своем языке. Они бежали от морских разбойников, сказали они, оставив родной край объятым пламенем, и деревенские жители умудренно кивали, вспоминая собственные легенды, самые древние. Некоторые из новых людей носили длинные одежды и держали в руках кресты. Эти кресты отгоняли нечистых зверей, и обитатели деревень приветствовали пришельцев. Вот так были построены церкви, и лесные братья учредили свои приюты. Но людей Рингбона они объявили язычниками, теми же животными, и доступ в деревни им был закрыт, кроме дней торгов или ярмарок, и тогда их товары — шкуры, янтарь, охотничьи собаки и речное золото — принимались очень охотно. Но племена помнили, что не братья, а они были истинными хранителями края с того самого времени, когда хромой Старец проводил их через жуткие высоты южных гор, через неизбывный ужас Волчьего Края и через южные леса. Они явились из места ужаса и жестоких преследований, а Старец исчез, едва тяготы пути остались позади, вернулся к одетым в снега вершинам, которые, по словам деревенских жителей, вздымались там, где кончался мир. Они забыли из-за слов и веры братьев, утверждавших, что все люди пришли с севера, из края за Утвидой. Но племена помнили истину: эти братья явились из иных мест, может быть, из иного мира, тогда как истинной родиной всех людей в лесу был юг, край пожаров и ужаса, где на величавых холмах остались погибшие города и чудовища хуже троллей леса бродили по пустынным улицам. Там племена были богоподобными, владели странным оружием из дерева и черного металла — железа, которое сражало виримов даже единой царапиной, если они не успевали приложить к ней тысячелистник.

Тут Рингбон сунул руку в свою сумку и поднес к огню сверточек из кожи лани, который бережно развернул. Вот часть этого оружия, сказал он, благоговейно извлекая на свет что-то вроде большого кольца из старого железа, изъеденное ржавчиной, истонченное веками, диаметром в три пальца. Майкл уже видел такие. Реликвии, которые племена хранили, как напоминание о том, кем и чем они некогда были. Рыцарями, подумал он. Из рыцарей они постепенно превратились в дикарей, и все-таки где-то в них жила смутная память о былом, сколько ни миновало времени.

— Темуид гевениан, — сказал наконец Рингбон, укладывая кольцо назад в сумку. Мы вернемся. Так он закончил свой рассказ.

Первую стражу взял на себя Майкл и развел большой костер, чтобы оберечь их последнюю ночь в лесу.

Росистое, звенящее птицами утро. Через два часа они увидели речку и мощную массивную кладку старого моста. Когда они добрались до него, утренний свет сгустился в вечерний сумрак. Мимо шалаша Майкла они прошли, когда вспыхнули первые звезды. Словно бы все было сном, и время, потерянное в «Ином Месте», было им возвращено.

Дальше на лугах мычали коровы, и там Котт поцеловала Майкла на прощание.

— Я вернусь, — сказала она и исчезла.

9

— Время, — когда-нибудь скажет Котт Майклу, — подобно озеру. Можешь черпать его воду ведрами, расплескивать ее по земле, пить, вылить, а затем вернуться к озеру и увидеть, что уровень его остался прежним, и волны, которые ты поднял, давно улеглись.

Он вошел в дом вечером того же дня, когда ушел из него, в грязи и глине двух суток, проведенных в Ином Месте. К ужину он опоздал, и, увидев его, тетя Рейчел всплеснула руками.

— Иисус, Пресвятая Дева и Иосиф!

Потом пришлось объяснять, как он разбил фляжку, а бабушка, скрестив полные руки, слушала его ложь и полуправду, словно бы понимая все. Дед и Муллан продолжали задумчиво курить у огня, хотя Майклу показалось, что старые глаза Пата оценивающе оглядывают грязный дробовик.

Налили ванну и отправили его мыться. Грязь въелась в его кожу даже под одеждой. Он понюхал свои руки, вдыхая запах мяты, девушки и древесного дыма. Погрузившись в горячую воду, он постарался представить себе, где она сейчас, в каком мире, под какими деревьями.