Иной смысл
Шрифт:
Благодаря словам ли, интонациям ли, а может — чем черт не шутит? — и импровизированной «эмпатии», Алексей и правда немного успокоился. Он продолжал тянуть свое «отпусти, отпусти», но уже гораздо тише, скрюченные пальцы разжались, и весь он как-то обмяк.
Продолжая говорить что-то совершенно бессмысленное, но успокаивающее, Стас заставил Лешу сесть позади него на пассажирское сиденье гравицикла, на всякий случай накинул на них обоих ремень, завел машину и погнал к выезду из парка.
То ли Ветровскому сегодня действительно везло, то ли просто
Подогнав грав к крыльцу корпуса, Стас позвонил Галлю. Виктор отозвался не сразу — еще бы, в пять часов утра в предсессионные дни нормальные студенты как раз ложатся спать, ведь к восьми надо идти на занятия — но все-таки трубку снял. Обложил приятеля в полтора этажа, что для интеллигентного гитариста было верхом сквернословия, но пообещал сейчас спуститься.
— Ты только не спрашивай ничего, хорошо? — умоляюще пробормотал Ветровский в ответ на полный изумления взгляд заспанного Галля.
— Ты среди ночи берешь у меня грав, куда-то срываешься на третьей космической скорости, через пару часов возвращаешься с невменяемым Лехой на руках и помятым крылом грава и просишь ни о чем тебя не спрашивать, — задумчиво протянул Виктор. — О'кей, командор, как скажешь. Давай-ка его сюда, машину я потом отгоню.
Что самое главное, в словах Галля не было ни грана иронии.
Вместе они подняли Алексея в комнату Стаса, где Витя уточнил, не нужна ли еще какая-нибудь помощь, а получив отрицательный ответ, пожелал спокойного сна и удалился — ставить гравицикл на место и ложиться спать. Ветровский отстраненно позавидовал его крепчайшим нервам и полному отсутствию неуместного любопытства — сам он так не смог бы.
Закрыв дверь за Галлем, Стас подошел к столу, открыл дверку и достал из дальнего угла бутылку недорогого коньяка, подаренную кем-то из приятелей на день рождения. Вытянул пробку, плеснул где-то до четверти в высокий стакан, прикурил сигарету и залпом проглотил коньяк, тут же глубоко затянувшись. Пальцы заметно дрожали.
Освободившееся от осмысления непосредственной необходимости — вести грав, нести Лешу, выпроводить, не обидев, Виктора — сознание начало наполняться всяческой неуместной и даже вредной сейчас ерундой, наподобие «что-это-было-и-как-такое-вообще-может-быть!?!». Стас с силой провел пальцами по лицу, отпил еще коньяка — прямо из горлышка. В три глубоких — чтобы в горле запершило — затяжки прикончил сигарету и повернулся к Алексею.
— Ну и что мне с тобой теперь делать? — тихо проговорил он.
Леша сидел на полу, обхватив колени руками — так же, как он сидел на бортике чаши фонтана, когда Стас только подъехал. Он уже не пытался раскачиваться из стороны в сторону и молчал, но вкупе со смертельной бледностью и безумными, притухшими глазами молчание производило еще более гнетущее впечатление, чем если бы он продолжал просить его отпустить.
Ветровский подошел, присел на корточки напротив друга.
— Леша, ты меня узнаешь? — тихо спросил он.
Алексей закрыл глаза. Спекшиеся губы неохотно разомкнулись, и Стас скорее угадал, чем услышал:
— Да.
— Ты осознаешь, что происходит? — В памяти Ветровского мгновенно всплыл его доклад, сданный два месяца назад: «Первичная адаптация людей, попавших в шоковые ситуации».
— Не знаю… не уверен… голова болит. — Он неожиданно поднял голову и посмотрел на друга. Взгляд молодого человека вновь стал осмысленным. — Стас, дай мне успокоительного посильнее, если есть. И снотворного хорошо бы… — Он вновь уронил голову на грудь.
Спустя пятнадцать минут Алексей безмятежно спал, напичканный сильнодействующим успокоительным и стаканом все того же коньяка в качестве снотворного.
А вот Стасу сон в голову не шел. Он сидел за столом, разложив перед собой чистые листы бумаги, и стремительно покрывал их совершенно бессмысленными на сторонний взгляд схемами, перечеркивал, замарывал, чертил заново…
Произошедшее не укладывалось в голове. Сознание категорически отказывалось принимать все случившееся как факт. Разум предлагал все новые и новые варианты объяснения, не имеющие с реальностью ничего общего — от отравления неизвестным галлюциногеном до того, что на самом деле Стас сейчас спит и все это ему приснилось.
Но в глубине души юноша прекрасно понимал, что все события сегодняшнего дня — не галлюцинации, не сон, не болезненный бред, а всего лишь новая грань реальности. Грань, уже однажды коснувшаяся его, но тогда ускользнувшая от понимания и осознания. Он однажды уже сталкивался с этим— в ту памятную ночь, когда крылатый убийца лишил жизни Вениамина Андреевича.
«Крылатый, убийство приемного отца, Катя Годзальская, Кирилл Бекасов и его самоубийство, странный человек со светлыми глазами, все события сегодняшней ночи — звенья одной цепи», — неожиданно отчетливо осознал Стас.
Дориан умел проигрывать. Правда, очень странно умел — только «в среднем». Ему никогда не доводилось проиграть в игре, где ставки действительно были высоки, а проигравший терял все, включая зачастую жизнь, не говоря уже о положении. В играх же среднего калибра он проигрывать умел, считая, что правильный, грамотный, хорошо продуманный проигрыш зачастую приносит больше, чем выигрыш. Но хуже всего у петербуржского практика обстояли дела с проигрышами в мелочах.
Несерьезные, вторичные провалы, ерундовые обломы, неудачи в малом — они выводили Дориана из себя. Обычно спокойный, сдержанный, обманчиво-мягкий, он мгновенно впадал в плохо контролируемую ярость, стоило сорваться какому-нибудь третьестепенному плану. Он способен был всерьез проклясть водителя автомобиля, слегка забрызгавшего его туфли, или наорать на случайно толкнувшего в толпе человека, да так наорать, что у бедняги начинался острый приступ мигрени, не снимаемый никакими препаратами и проходящий лишь тогда, когда успокаивался сам Дориан.