Инстинкт Инес
Шрифт:
Он говорил так, словно дирижировал оркестром, утверждая свою власть в мире звуков одним только жестом вытянутой руки или сжатого кулака.
– Ты должен представить себе, что опера словно окружена туманом, скрывающим невидимую извне сущность; музыка Берлиоза – это сияющий центр темной галактики, и ее свет можно увидеть только благодаря пению хора, оркестру, жесту дирижера… Благодаря тебе и мне.
Он на минуту замолчал и снова с улыбкой посмотрел на Инессу.
– Каждый раз, когда начинается прилив или отлив здесь, на побережье Англии, в противоположной точке земного шара тоже происходит прилив или отлив.
Габриэль поднял камушек и ловким стремительным броском запустил его по водной глади, как стрелу из лука, как метательный нож.
– И если иногда мне становится грустно, то какое это имеет значение, если вся вселенная пронизана радостью? Слушай море, Инесса, слушай, будто это музыка, которой я дирижирую, а ты поешь. Разве мы слышим то же, что рыбак или официантка в баре? Возможно, нет, потому что рыбак должен уметь спасти свой улов от птиц, которые с раннего утра зорко стерегут добычу, а официантка должна уметь раскрутить и оставить без гроша перебравшего клиента. Конечно же – нет, ибо мы с тобой призваны узнавать и ценить тишину природы, хотя она покажется оглушительным грохотом, если ты сравнишь ее с тишиной Бога, истинной тишиной…
Он метнул в море еще один камушек.
– Музыка находится где-то посередине между природой и Богом. Таким образом, она их объединяет. А мы, музыканты, благодаря нашему искусству служим посредниками между Богом и природой. Ты меня слушаешь? Ты будто за тридевять земель отсюда. О чем ты думаешь? Посмотри на меня. Не надо смотреть вдаль. Там дальше ничего нет.
– Там есть остров, окутанный туманом.
– Нет там ничего.
– Я только что его увидела. Будто он родился этой ночью.
– Ничего нет.
– Есть Франция, – произнесла Инесса. – Ты сам мне это вчера говорил. Что ты живешь здесь потому, что отсюда видно побережье Франции. Но я не знаю, что такое Франция. Когда я сюда приехала, Франция уже капитулировала. Что такое Франция?
– Это родина, – сказал Габриэль, не изменившись в лице. – А родина – это верность или неверность, преданность или вероломство. Вот смотри, я играю Берлиоза потому, что это культурная реалия, подтверждающая существование другой реалии, территориальной, которую мы называем Франция.
– А твой брат, или товарищ?
– Он исчез.
– Может, он во Франции?
– Может быть. Видишь ли, Инесса, когда ничего не знаешь о любимом человеке, его легко представить где угодно.
– Нет, я так не думаю. Если ты хорошо знаешь человека, то понимаешь, скажем, репертуар его возможностей. Собака не станет есть собаку, дельфин не убьет дельфина…
– Он вообще был очень спокойным. Мне довольно лишь вспомнить о его хладнокровии, чтобы понять, что именно это его и доконало. Его невозмутимость. Его хладнокровие.
Он рассмеялся.
– А может, моя невоздержанность – просто неизбежная реакция на его безмятежное обаяние.
– Ты мне не скажешь, как его зовут?
– Допустим, его звали Шолом, или Саломон, или Ломас, или Солар. Называй его как хочешь. Не имя в нем главное, а инстинкт. Понимаешь? Свой инстинкт я воплотил в искусстве. Я хочу, чтобы музыка говорила за меня, хотя прекрасно знаю, что музыка говорит только о самой себе, даже когда вынуждает нас слиться с ней. Мы не можем наблюдать музыку извне, со стороны, потому что тогда мы перестанем существовать для нее…
– О нем, расскажи мне о нем, – нервничая, попросила Инесса.
– Он, или Не-Он. Ему подойдет любое имя, – Габриэль улыбнулся взволнованной девушке. – Он всегда сдерживал свои инстинкты. И очень тщательно обдумывал все, что сделал или сказал. Поэтому невозможно предсказать его судьбу. Он чувствовал себя неуютно в современной жизни, которая заставляла постоянно размышлять, останавливаться, маневрировать. Я полагаю, ему хотелось бы жить в естественном, свободном мире, без сковывающих правил и ограничений. Я говорил ему много раз, что жизнь никогда не была таковой. Свобода, которой он жаждал, была в поиске свободы. Цель недосягаемая, но делающая нас свободными в борьбе за нее.
– А не бывает судьбы без инстинкта?
– Нет. Без инстинкта человек может быть прекрасным, но безжизненным, как статуя.
– Полная твоя противоположность.
– Не знаю. Откуда берется вдохновение, энергия, неожиданный образ – все то, что заставляет тебя петь, сочинять, дирижировать? Ты знаешь?
– Нет.
Габриэль округлил глаза в притворном изумлении.
– А я-то всегда думал, что у всех женщин от рождения намного больше ума и опыта, чем мужчине удается приобрести за всю жизнь.
– Это и называется инстинкт? – спросила Инесса, успокаиваясь.
– Нет! – воскликнул Габриэль. – Я уверяю тебя, что дирижеру оркестра нужно нечто большее, чем инстинкт. Нужно больше индивидуальности, больше силы, больше дисциплины – именно потому, что он не творец.
– А твой брат? – настаивала Инесса, уже не боясь скрытого подвоха.
– Il est ailleurs, [15] – сухо отрезал Габриэль.
Это утверждение дало Инессе простор для догадок. Она оставила при себе мысль о поразившей ее красоте юноши и стала задавать вопросы, которые лежали на поверхности: Франция, проигранная война, немецкая оккупация…
15
Он другой (фр.).
– Он герой или предатель, Габриэль? Если он остался во Франции…
– Нет, конечно, герой. Он был слишком благороден, слишком предан, не думал о себе, мечтал о служении… Даже если речь шла только о сопротивлении, а не о действии.
– Тогда можно предположить, что его уже нет в живых.
– Нет, я полагаю, что он в плену. Я предпочитаю думать, что он в плену. Знаешь, в детстве у нас была любимая игра: по карте мира или на глобусе мы разыгрывали в кости какую-нибудь страну – Канаду, Испанию или Китай. Когда кто-то из нас выигрывал, он начинал издавать вопли, знаешь, Инесса, как эти ужасные вопли из «Фауста», которых я вчера от вас добивался; мы кричали, как звери, как визгливые обезьяны, которые криками обозначают свою территорию и сообщают об этом всем остальным обезьянам: Здесь я. Это моя земля. Это мое пространство.