Интересная жизнь
Шрифт:
– Позвольте, позвольте, но мы ведь с вами даже незнакомы, - стараясь не обижаться, быть деликатным, начал Бурденко. Но его кто-то сзади окликнул.
– Извините, коллега, - это уже наяву произнес огромный детина, студент четвертого курса, прозванный, может быть, за круглое, почти детское личико Деткой.
– Я был уверен, что вы уже встали, - восьмой час. Ну, ладно, я сперва зайду к В-ву, потом к вам... Одевайтесь.
Вот свинья, рассердился Бурденко, так и не дал досмотреть сон, показавшийся уже не таким тяжелым после того, как в нем
И все-таки после сна остался на душе какой-то неприятный осадок.
Осадок этот не рассосался и после того, как Бурденко встал, умылся, спустился в нижний этаж за кипятком.
На лестнице, когда он возвращался в свою комнату, его остановил Детка.
– А я уже ищу вас, коллега, - весело сказал этот детина.
– Вот что я хотел показать вам, - протянул он какую-то бумагу.
Бурденко одной рукой держал горячую, очень горячую алюминиевую кружку с кипятком, другой прикоснулся к бумаге и, близоруко щурясь, стал читать мелким почерком написанное на двух листках ученической тетради:
"Нашим товарищам-студентам Санкт-Петербургского университета нанесено тягчайшее оскорбление, глубоко возмутившее нас, студентов Томского университета. А потому:
Мы требуем, во-первых... во-вторых... в-третьих... в-четвертых... в-пятых..."
Бурденко поставил горячую кружку на перила лестницы и дочитал бумагу до конца.
Особенно его поразил пункт, в котором было сказано, что "мы требуем, чтобы правительство гарантировало физическую и нравственную неприкосновенность личности, то есть чтобы каждый случай насилия над массой студентов разбирался в общественных учреждениях и чтобы было ясно, имела ли право полиция пустить в ход насилие или нет".
И дальше следовали угрозы: "если наши требования не будут удовлетворены", отказаться от посещения лекций, клиник, практических занятий и т.д.
– Удобно ли, чтобы студенты так обращались к правительству? Что это такое - требуем? Разве нельзя написать более вежливо, допустим, очень просим или даже лучше - ходатайствуем? Вежливость ведь не может повредить делу, - хотел сказать Бурденко. Но сказал только:
– Серьезная бумага!
– Может быть, у вас, коллега, есть какие-нибудь дополнения, замечания? Это мы еще можем дописать, доработать. У нас еще есть немного времени.
– Ну что ж тут дорабатывать?..
– пожал плечами Бурденко. Вынул из кармана носовой платок, чтобы обмотать ручку кружки: так будет ее лучше нести.
– Вообще-то как будто и вы не можете придраться тут ни к чему, - сказал Детка.
– Я слышал вашу речь вчера. Бумага составлена, мне думается, во многом в аспекте вашей речи...
Эти слова звучали как комплимент. Но воспоминания о собственной речи были сейчас неприятны Бурденко. Однако, похоже, сию минуту затевалось что-то еще не до конца понятное, но, пожалуй, еще более неприятное, чем его речь, которую хотелось забыть.
– Ну что же, - неопределенно сказал Бурденко, будто согласившись с чем-то,
– О, уже скоро девять, я опаздываю...
– Я задержу вас еще всего на одну секунду, - сказал Детка.
– Вы, надеюсь, подпишете эту бумагу?
– А почему я?
– Но тут уже больше шестидесяти студентов подписались, - показал Детка, развернув веером несколько страниц.
– И как вы понимаете, коллега, мы просим подписи не у каждого встречного...
Бурденко потрогал кружку. Она была уже не такая горячая.
– Не удалось попить чаю, - вздохнул он. И снова спрятал в карман носовой платок.
– Но, может быть, коллега, вас что-нибудь смущает?
– спросил Детка. И толстые губы его пошевелила улыбка.
– Может быть, вы, что, конечно, уважительно - боитесь репрессий?
– Не больше, чем вы!
– вскипел Бурденко.
– Это что, - кивнул он на бумагу, - можно подписать карандашом?
– Лучше бы чернилами, - улыбнулся Детка.
– Написанное пером, как говорится, не вырубишь топором.
– Тогда пойдемте ко мне, - предложил Бурденко. И по дороге вылил в плевательницу еще не совсем остывшую воду из кружки.
В этот момент он еще едва ли мог представить себе весь размах бедствий, весь, так сказать, масштаб несчастий, которые почти немедленно постигли его.
Впрочем, Детку они, наверно, тоже постигли. И еще многих других, писавших эту сердитую бумагу и подписавших ее.
– Тут, это самое, который у вас Бурденко?
– уже на следующее утро, глядя тоже в бумагу, спросил смотритель, как будто он в первый раз вошел в общежитие.
– Ну, я Бурденко. А что?
– Вот что, это самое, господин хороший, - сказал смотритель.
– Велено вам, это самое, выбираться отсюдова, так как вы, это самое, исключенные из унирситета.
– Унирситет!
– передразнил его Бурденко.
– Служишь тут сколько лет и не можешь заучить. Уни-вер-си-тет. Повтори по буквам.
– Это вы, господин хороший, это самое, повторяйте теперь по буквам. А мне главное, чтобы вы, это самое, освободили койку и помещение. Устраивайте бунт где-нибудь, это самое, в других местах. И повторяйте хоть по буквам, хоть по цифрам...
"Все рухнуло, все рухнуло!" - бормотал про себя Бурденко, сидя в последний раз у себя на койке за изразцовой печкой. Впрочем, теперь это было уже не "у себя".
Сто рублей, которые он собирался послать матери, надо было все-таки послать. Хотя неизвестно, как он будет дальше жить. Ведь ему не будут больше выплачивать пятьсот рублей стипендии.
Это была стипендия Восточной Сибири. Товарищи иногда посмеивались над ним, говорили, что такую стипендию, пожалуй, придется отрабатывать где-нибудь в глухой тайге, где обитают в небольшом поселке десяток казаков, священник и доктор, у которых нет иных развлечений, кроме выпивки. И допиваются они в короткий срок до чертиков.