Интермеццо (сборник)
Шрифт:
Тогда-то и появился этот металлический привкус во рту. И отключилось сознание. А музыка потекла бестелесно, легко, уже не касаясь земли. Музыка небесных сфер. Музыка нежелания жить.
Как она возвратилась тогда к повседневной жизни, было непонятно. Через какое-то время смогла ходить, говорить ещё долго не получалось. Спазм сковал гортань и душу.
А мелодия всё больше походила на Девятую симфонию Малера. Не жизнь и не смерть. Так, что-то посередине. Интермеццо.
Вьётся, вьётся красная ниточка из клубочка, играет музыка её памяти, поёт его имя и историю их любви.
Вот ария
– Уезжай! – баритон её отца звучит взволнованно и умоляюще. – Уезжай, зачем ты приехал? Она замужем, у неё двое детей. Оставь мою доченьку в покое! Ты джигит, и я джигит…
Баритон Казановы звучит как из погреба, глухо, настойчиво:
– Нам надо поговорить. Ты – моя женщина, я – твой мужчина.
И тут моё сопрано ставит все точки над «и»:
– Прости. Уезжай. Не смогу. У меня дети.
Он уходил как в кино: в метель, по обледеневшей дороге. Длинные полы пальто развевались на ветру. Меховая шапка была надвинута глубоко, по самые глаза. Библейские глаза. Соло гобоя Фрэнсиса Пуленка.
Разматывается клубок воспоминаний. Недолго ещё звучать музыкальным кодам.
Вся картина понемногу уже выстроилась в голове. Москва – как один огромный рынок. Все пытаются выживать как могут. Идёт торговля алкоголем, временем, жизнями. Всё обесценилось. Правят такой Москвой бандиты.
Вчера приходили к другу, наставляли пистолет к виску. Жена друга очень испугалась. А младшей дочке друга приход бандитов долго ещё будет сниться в кошмарных снах. Друга и его семью не убили. Дали срок вернуть займы. Скоро придут к нему.
Всё это она видит так ясно, как будто бы смотрит кино. Всё, что было скрыто временем, теперь открывает ей музыка.
Красная нить разворачивается стремительно. То ли Дворжак, то ли Барток. Любопытно и страшно: что же будет дальше? А ничего больше не будет: ни весны, ни любви, ни жизни. Всё. Закончилась красная нить, размотала все тайны.
Фигура уставшей пожилой женщины на балконе застыла неподвижно, исчерпав до конца клубок воспоминаний.
Интермеццо ещё звучит, всхлипывая то там, то здесь – то плачем по её любви, то радостью избавления от этих бесконечных музыкальных кодов-наваждений.
Сейчас самое время позвонить подруге – той, которую когда-то пытали, в «бандитские» девяностые:
– А в каком году его не стало? Нет, погоди, не говори, это уже неважно. Главное я уже знаю.
В Забайкалье, Укурей
– Что это за название такое – Укурей? – смеётся мама.
Мама ещё молодая, кокетливая, симпатичная, голубоглазая.
И папа смотрит на неё восторженными, влюблёнными глазами и вторит, смеясь в ответ:
– Вот-вот, и я то же самое говорю: у всех людей как у людей, а у нас – У-ку-рей!
Мы все втроём сидим на нашем любимом диване, покрытом красным бархатом, в огромном зале нашего большого гостеприимного дома на Украине, и рассматриваем старые фотографии папиного и маминого места службы после войны: далёкого забайкальского военно-стратегического аэродрома.
Родители мои дорогие ещё полны сил, относительно молоды, здоровы и… живы. Я рядом с ними – счастлива их присутствием, любима и погружена в воспоминания об их деревянном домике
Папу как начальника аэродрома поселили там вместе с семьёй: мамой и моим сводным братом, на четырнадцать лет меня старше. Там я и родилась.
Брат мой был так счастлив в Забайкалье, как только может быть счастлив четырнадцатилетний подросток, сросшийся с велосипедом на забайкальских сопках либо с лыжами и коньками на вольных просторах военного округа, где в радиусе трёхсот километров он был единственным ребёнком в составе гарнизона.
– Знаешь, какая там красотища? – брат смотрит куда-то вглубь своих воспоминаний. – Сопки и Байкал, куда я летал на папкином самолёте, – лучшее, что довелось мне увидеть!
Родители, перебивая друг друга, взахлёб рассказывают мне снова и снова историю о том, что, когда я была нескольких месяцев от роду, условия выжить маленькому ребёнку в таких экстремальных погодных условиях (летом – до плюс пятидесяти, зимой – до минус пятидесяти) были минимальными.
– Твоя люлька была возле печки, а в метре от печки стояла бочка с водой, покрытая корочкой льда… – рассказывала мама.
– И тогда я подал рапорт на дембель, – продолжает папа, благо это совпало с хрущёвским сокращением в высшем офицерском составе. Иначе никуда бы не отпустили! И был бы я вечным лётчиком в нашей тьмутаракани, а мамочка – вечным завхозом аэродромного хозяйства, а ты училась бы с бурятами и китайцами в местном интернате и прилетала бы домой на выходные на моём самолёте, – смеясь, констатирует папка.
Фраза эта западает мне в память и всплывает много-много лет спустя, сегодня, и начинает своё брожение в мозгу, и печатает этот текст на виртуальной клавиатуре моего иврито-английского компьютера.
Фраза эта побуждает меня, отбросив все другие дела, построить виртуальную жизнь, которая могла бы…
1972 год. Помещение паспортного стола одного из московских городских отделений милиции. На полу разложена огромная карта Советского Союза. Мы – это я, начальник паспортного стола и молоденький лейтенантик-милиционер – уже полчаса ползаем по карте, её забайкальской части, в поисках места моего рождения. Паспорт свой я умудрилась потерять на втором курсе Бауманки, а в отделении милиции всё никак не могли определиться с местом, где меня угораздило родиться.
– Как ты говоришь: Укурей? (Хохот.)
– У всех людей как у людей, а у тебя У-ку-рей?
Хохочем уже вместе.
– Какое-нибудь название ещё помнишь? Станция Каганович? Гм, ну это ты, того, оставь… не стоит и искать… А, посёлок Чернышевский? Есть! Вот он, миленький! Только это уже город Чернышевск! Ну, тогда, стало быть, так и запишем: Забайкальский край, город Чернышевск. Всё, готово! Получай новый паспорт!
Я стою перед начальником паспортного стола… босиком. Я – московская хиппи. На мне длинная потрёпанная шинель писателя Сухово-Кобылина, которую я приобрела на распродаже его личных вещей на блошином рынке. Через плечо перекинута его же серая потрёпанная кожаная сумка. Медные пуговицы шинели отчаянно начищены. Но ноги босы: люблю «повыпендриваться» и походить по Москве босиком, вплоть до октября.