Интернет-издание авторов рунета "Портал" № 2

рунета Сообщество авторов

Настасья в ужасе уставилась под ноги. Она с детства знала, что нельзя подбирать гребень, найденный на берегу реки или в лесу. Ведь ночью нечисть обязательно придет за своим добром прямо в дом.

— Бери же! — Русалка поднялась, выпрямилась во весь рост, глянула рассерженно, взмахнула руками, и поток ледяного воздуха сшиб Настасью с ног.

Она упала на колени, неожиданно вспомнила, о чем говорил Иван в последнем сне, и схватила гребень. Присмотрелась. Самый обычный. Костяной, с резным верхом, потемневший от времени, с обломанными крайними зубьями. Над озером пронесся облегченный вздох, и снова стало тихо. Русалка исчезла, а на камне сидела лягушка**. Посидела-посидела, громко квакнула и прыгнула в воду. Настасья опять перекрестилась, спрятала гребень за пазуху и бросилась домой.

Там она положила гребень в

шкатулку и до поры до времени забыла о странном происшествии. Тем более, что забот хватало. Работа, дом, хозяйство, дети — все требовало внимания. И погоревать об утрате некогда. А через полгода к ней на двор пришел колхозный счетовод Петр Илларионович Гаврилов и сунул в руку измятый тетрадный листок. На одной стороне были какие-то расчеты, а на второй предложение выйти за него замуж. Вот тогда Настасья снова вспомнила про наказ Ивана, про русалочий гребень с обломанными зубьями и сильно удивилась. Потому что счетовод был видный мужчина: образованный, культурный, непьющий, только глухой, и потому его не призвали на фронт. Вспомнила и дала согласие. В ее нынешнем положении выбирать не приходилось, а мужские руки в хозяйстве требовались, да и детям без отца было плохо. Тем же вечером она поставила свечки за упокой души раба божьего Ивана и рабы божьей Василисы, поблагодарила их за подарки и за новую жизнь.

На озеро Настасья больше никогда не ходила. И при виде лягушек у нее начиналось сильное сердцебиение, горловое удушье, а на душе становилось очень тоскливо — хоть волком вой. Еще Петру Илларионовичу строго-настрого запретила покупать черное пальто. Он не стал противиться и купил ей трофейное платье и оренбургский платок. Этот интеллигентский поступок вызвал большой ажиотаж. После недолгого обсуждения бабы единогласно постановили, что Настасье очень повезло со вторым мужем, и сказали много хороших слов. Когда в следующую русальную неделю ей снова приснился Иван, она с удовольствием пересказала их похвалы. И, кажется, ему было приятно это слышать.

_____________________________________________________________

* Русальная неделя — неделя до или после Троицы.

** По народным поверьям русалки могут превращаться в белок, рыб, крыс, лягушек, сорок.

Марита Зотова

Демон озера Оканаган

Время – как круги по воде. Месяцы и годы – бесконечно долгими кругами, что беззвучно распадаются над головою его, каноэ листьев качаются на волнах, крашенные в ненавистный ему красный цвет, цвет осени и запекшейся крови. Он пробует воду на вкус – горчащую водорослями и илом, холодную озерную воду, вынюхивает солоноватый след. След выводит его на прибрежные камни, к исходящему визгом и собственной кровью розовопузому поросенку с копытцами, стянутыми веревкой, мечущемуся у воды, точно рыба, раненная острогой. Он запускает зубы в раздутые салом бока, хрустит костями и сухожилиями, чувствуя в ушах замирающий визг, а потом, когда от поросенка остаются только красно-бурые пятна на прибрежных гладкомордых камнях, – вновь уходит на дно слушать шепот Оканагана и вести счет кругам по воде, бесконечно долгим кругам над его головой.

…Тысячу тысяч кругов назад его звали Нед Уотсон, Бродяга Нед, тощий, как высушенная палка из можжевельника, рыжий траппер-охотник, Нед-Затеряйся-В-Лесу. Змеино-извивистые тропы силками сплетались под ногами его, обутыми в сношенные сапоги; смеясь, он выпутывался из силков и шел дальше, ныряя в черное нутро леса, чтобы вынырнуть недели спустя у прилавков фактории с ног до головы увешанным бобровыми шкурками, словно лентами – индейский тотем.

Той промозглою осенью, желто-рыжей, разноцветно-ленточной осенью, он впервые надолго застрял в лесу, увяз, как в дождями размытой грязи увязают копыта коней, досадовал неудачной охоте, проклиная всех индейских богов, запивая досаду огненно-обжигающим виски… пока индеец по имени Старый Лис не встал на пороге его охотничьей хижины, ногами, обутыми в мокасины, не потревожил ее половиц.

– Доброй охоты, бледнолицый брат, – сизый дым плыл из трубки Старого Лиса змеино-гибкими кольцами, извиваясь, шел в потолок, змей впивался в собственный хвост, ранил самого себя невесомо-исчезающим жалом... – Ружье, которое мне продали твои братья три зимы назад, упало в реку и больше не стреляет. Продай мне свое второе ружье, которое ты держишь в запасе.

Белые, как снег над Оканаганом, орлиные перья качнулись у лба Старого Лиса, согласно кивая словам его. В прозрачном, осенним холодом разлившемся небе орел распахнул свои необъятные крылья, и в черных, словно сожженные уголья, зрачках его отразилась трапперская хижина, крыльцом своим вросшая в прибрежный оканаганский песок, озерными водами омытая хижина... Орел смежил веки – и хижина спряталась в илисто-серую тьму.

…Они сторговались на дюжине бобровых шкур, и ни шкуркою меньше. Нед гладил их, расстеленные на столе, густым, как медовая патока, мехом обволакивающие ладони его бобровые шкурки, добытые куда как более удачливыми охотниками, чем он… а потом взял в руки оставшееся ружье и, передернув затвор, вышел на порог хижины в предночные сумерки Оканагана.

– Верни мне ружье, старик. Я передумал. Черт раздери всех твоих краснокожих богов, я передумал продавать!

Узкомордой, разбуженною ото сна змеей ружье Старого Лиса смотрело на него прищуренными дулами глаз, и раньше, чем свинцовые взгляды их пронзили куртку на груди Неда, тот выстрелил чуть пониже белых колышущихся в темноте перьев; Старый Лис покачнулся и, беззвучно откинувшись на спину, падал и падал на прибрежный озерный песок, в волнами набегающие оканаганские воды… Воды выкрасились рыжевеюще-красным.

– Сам виноват. Я же сказал тебе…

Черный столб вырос над Оканаганом, словно там, глубоко под водой, разверзлись врата в преисподнюю, словно, радуясь наступившей свободе, сотни демонов Оканагана рвались наружу, воя, как надвигающийся ураган, мчались по воде прямо к нему, онемевшему от ужаса Неду… словно сам Оканаган распахнул над ним грозную многозубую пасть, сточенными клыками камней впился в плечи его, раздирая до крови.

И прежде, чем острые, как нож, клыки с хрустом сошлись на его шее, Нед взглянул в глаза гладкокожего, точно змей, лошадиноголового чудища со щетинистой мордой… глаза плакали, истекали в песок прозрачной оканаганской водою, серые, как прибрежные камни, странно-человеческие глаза. А потом сумерки вокруг Неда сделались совершенно черными, с жадностью поглощая собой лес, хижину, озеро и окрашенные кровью перья на песке его, темно-озерном песке. А потом сумерки развеялись, точно утренний холодный туман, разошлись перед глазами Неда долгими кругами по воде. Первый, второй… стадесятитысячный круг...

Время – змей, пожирающий собственный хвост, великий змей озера Оканаган. Его зелено-бурая кожа пахнет водорослями и рыбой, скользкие от слизи ласты его режут озерный ил. Он слишком велик для своей колыбели – разросшееся до невообразимых размеров чудовище, порожденное в ночь, когда умер Нед Уотсон, Нед Бродяга, Нед-Затеряйся-В-Лесу. Он сбрасывает старые имена, хоронит их, точно отжившую свое змеиную кожу, глубоко на озерном дне, среди обломков каноэ и белесых костей – Нха-а-тик, Найтака, демон озера Оканаган. Извиваясь, точно бутылочный штопор, он ввинчивается в бледно-синюю воду, плывет мимо лесом заросшего берега туда, где стальными остовами ног погружаясь в белесые волны, над верхушками леса высится мост. Подняв голову, он приветствует поезд – своего сухопутного брата, с гулом мчащегося по мосту. Пассажиры кричат, высунувшись из окон, и крики их застревают в ушах его, подобно поросячьему визгу. Он уходит на дно, пузырьками сплевывая из пасти режущие слух голоса. Засыпает, свернувшись кольцом, зубами впившись в чешуисто-гладкий хвост… и кленово-рыжими листьями сны плывут по воде, разбегаясь кругами, бесконечно долгими кругами над его головой.

…Тысячу тысяч кругов назад – он открыл глаза, заживо погребенный во чреве Оканагана, разодранный на куски и сросшийся вновь, точно дерево под топором дровосека, корявое, истонченное дерево, наклонившее к озеру ветви свои. Возвышаясь над водою, как ствол, он разглядывал свое отражение – лошадиную голову с жесткой, щетинистой гривой, рыбье-скользкие плавники, липкие от придонного ила. Он дал плавником по воде, и озерное зеркало разбилось, разлетелось осколками брызг, и в каждом солнцем слепящем осколке дразнило, хохотало над ним его новое отражение, и не было силы заставить его замолчать.