Инженеры
Шрифт:
– Ну, а насчет бумаг?
– Все это глупости: он лучше тебя знает толк в бумагах. Он просто хочет женить свою дочку на тебе и таким путем показывает тебе свое состояние.
– Его дочь очень симпатичная...
– И ты, конечно, уже не прочь жениться?
– Я не женюсь, потому что решил никогда не жениться...
– И самое лучшее, что ты мог бы сделать и чего, конечно, не сделаешь. Десять раз женишься...
– И по закону можно только три всего...
– Ну, закон... - махнул рукой Шуман.
–
– Насчет бумаг? Много хороших есть бумаг: Брянские. Ты вот что ему посоветуй - Харьковского строительного общества. Это новое дело и обещает очень много.
– Отлично!
На другой день Карташев так и сообщил Онуфриеву. Тем и кончился разговор у них о деньгах, и так больше и не был Карташев в гостях у Онуфриева, если не считать его визит тогда только за деньгами для троек.
Все это быстро вспомнилось теперь Карташеву, когда он шел по улице в свою кухмистерскую.
Время было еще раннее, и в кухмистерской, кроме одного молодого студента, никого не было. Студент усердно читал какую-то книгу и ел, или, вернее, пожирал ломти серого ароматного хлеба в ожидании, пока подадут обед.
Все так же стояли белые столы, и каждый стол принадлежал другой девушке. В дверях появилась Ефросинья. То же светлое накрахмаленное платье, черная бархатка на шее.
– Сегодня рано пришли.
Карташев сегодня как-то ближе вгляделся в Ефросинью и с грустью заметил следы времени на ее лице: как-то уменьшилось лицо, выдвинулся подбородок, сморщилась и сбежалась местами кожа, и не белизну шеи, а желтизну ее подчеркивала уже бархатка.
Пять лет назад это была свежая, еще красивая женщина. И резче подчеркивалась эта перемена, потому что в раскрытые окна смотрел ясный майский день, радостный, молодой, ленивый.
– Как поживает ваша дочка?
Точно кто дернул за невидимый шнурок, и лицо Ефросиньи сбежалось так, что слезы вот-вот готовы были брызнуть из глаз. Она только махнула безнадежно рукой и ушла за новым блюдом. Умерла, что-нибудь случилось? Карташев не решился больше спрашивать.
Когда он кончил, народу набралось уже много. Все это были молодые, незнакомые, чужие. Теперь уже совсем чужие. Ефросинья кивнула ему головой и равнодушно бросила:
– Прощайте.
Да, все это чужое уже.
II
Карташев пришел домой и лег спать.
– Агаша, будите меня в пять часов. Крепко только будите, а то я две ночи не спал и легко и до завтра просплю, а мне необходимо...
Отдав это распоряжение, Карташев с удовольствием вытянулся на кровати.
Кончена одна часть жизни. Странная, кочевая изо дня в день жизнь. Только бы сегодня как-нибудь.
И сколько ни пробовал Карташев выбиться из этого сегодня, как-нибудь наладиться, так ничего никогда не выходило из этого. Жизнь точно в гостинице, куда приехал на несколько дней. И так шесть
Ах, решительно ничего. Никаких знаний не приобретено. Каким-то только чудом сохранилась жизнь и возвратилось здоровье.
Возвратилось ли еще? Через десять, двадцать лет все это еще может сказаться. В сущности, если серьезно вдуматься, жизнь уже разбита. Разве можно, например, при таких условиях...
Если серьезно вдуматься...
III
Долго будила Агаша Карташева. Были минуты, когда Карташев окончательно решал продолжать спать до следующего утра. Но все-таки проснулся и в шесть часов в штатском пальто и в студенческой фуражке вышел на улицу.
Ради такого торжественного случая он решил, благо деньги были, взять лихача.
– О-го, - сказал Шуман, выходя и увидев лихача. - Прежде всего вот что надо сделать: купить кокарды на шапки.
– Следовало бы и шапки новые.
– Сойдет, даже лучше так, - как будто старые уже инженеры с постройки приехали.
И конец дня был такой же ясный, как и весь день. Веяло прохладой от Невы, заходящее солнце так безмятежно золотило ее гладь, таким покоем, такой радостью веяло от воды, от зелени, от деревьев, такой чудный свежий аромат проникал весь воздух.
Вот Петербургская сторона, вот Александровский парк, вот дом, где когда-то он, Карташев, жил. Там и Марья Ивановна жила. Как безумно тогда он любил ее. Потом разлюбил. Другую полюбил. Как ее звали? Да, Анна Александровна. Она жила против Петровского парка. Он как сейчас помнит подъезд этого дома, переднюю, где однажды, стоя на коленях, он надевал на ее ботинки калоши. Вот Большой проспект. Как часто он гулял здесь под вечер с ней. Что-то было тогда очень хорошее. Такое хорошее, что и теперь стало Карташеву весело и легко.
– Все-таки хорошо, Володька?
– А? Что? Да ничего.
– О чем ты думал?
– О чем думал? Думал, что надо с завтрашнего дня начать шляться по разным передним: служить надо начинать.
– Давай вместе шляться?
– Гм... Давай, пожалуй.
– Черт возьми, денег ведь дадут, Володька.
– Ну, подождешь еще: нынче с местами не так просто. Те времена, когда со скамьи, да чуть ли не в главные инженеры прямо, - прошли. Теперь, ой-ой, как горб набьешь, пока дослужишься до чего-нибудь.
– Тебе хорошо, - ты все пять лет бывал на практике, и всё на постройке, а я ведь только кочегаром ездил.
– Да, трудно будет. Придется учиться у десятников. Ты сразу начальство из себя не торопись разыгрывать, а то дурака сваляешь. Сперва тише воды, ниже травы, учись, а там через несколько месяцев, как подучишься, и валяй.
– Трудно строить?
– Трудно сапоги шить? Научишься, ничего трудного и не будет.
– Что, собственно, из наших институтских познаний пригодится?