Иосиф Сталин. Начало
Шрифт:
Действовать жестоко и грубо под защитой власти Молотов умел. Он быстро организовал постановление Исполкома Совета, в котором предписывалось: освободить огромное здание на Мойке, принадлежавшее какой-то монархической организации, для большевистской газеты «Правда». Молотов стал ее редактором. У дверей редакции появилась вооруженная охрана — восемь солдат, согласно постановлению Исполкома.
Пора было действовать и мне.
Большевистский дворец блудницы
Днем я пришел к особняку Кшесинской. Через ограду был виден безупречный
Эта была любимая служанка балерины. Неделю назад я сумел с ней познакомиться и вступить в самые близкие отношения. От нее я и узнал, что больше всего на свете она ненавидит свою госпожу! Это бывает с любимыми слугами.
Теперь я был в курсе всего, что происходило во дворце. Балерина последние дни очень нервничала, боялась нападения толпы на дворец.
Я передал служанке записку, которую она будто бы нашла на лужайке. В ней я написал: «Скоро наступит твой Судный день. Берегись, царская блудница!»
На следующий день очередная гигантская толпа вышла на улицу. Покрытая красным кумачом, она, как обычно, двинулась к Думе мимо дворца Кшесинской.
Из редакции «Правды» я позвонил во дворец и попросил хозяйку.
Испуганный женский голос:
— Алло.
— Добрый день, госпожа Кшесинская. Хотя сегодня он не очень добрый для всех нас. Я звоню вам из кабинета Александра Павловича… — (градоначальника Петрограда Балка), — по просьбе его превосходительства. Не сочтите за труд, Матильда Феликсовна, подойти к окну. Вы их видите? Эту бесконечную толпу?
Она (совсем испуганно):
— И что?
— У нас есть сведения: чернь нападет на ваш дворец… С часу на час.
— Но как же так?! Немедленно пришлите охрану.
— Боюсь, сударыня, вы не понимаете нынешней ситуации. Командующий гарнизоном генерал Хабалов и военный министр Беляев, к сожалению, исчезли в неизвестном направлении… Обстановка слишком опасна для вас. Я ваш верный поклонник, сударыня. Мне горько говорить вам, я прошу прощения… но злые люди именуют вас «госпожой Дюбарри»… Я хочу надеяться, что вас не постигнет ее участь.
— Что мне делать?
— Собрать самое ценное… Надеть на себя все самое простое… И прочь из опасного дворца. Спасайтесь, дорогая Матильда Феликсовна!
— Нет, нет! Тысячу раз нет. Я не брошу мой дом! Соедините меня с градоначальником.
— Непременно, как только он появится. Ибо он тоже исчез, и, думаю, надолго. Власть в городе… точнее, ее нет… она у толпы. Простите, мадам, но мне тоже пора уносить ноги… У нас уже стреляют.
Я повесил трубку. После чего по моему знаку по дворцу балерины выстрелили с улицы. Я представил ее лицо, когда в ее зимнем саду, обращенном к Петропавловскому собору, с хрустальным звоном разлетелось огромное стекло. Как рассказала потом «моя» служанка, после выстрела Матильда тотчас убежала в спальню. Вернулась с фокстерьером в одной руке и ридикюлем в другой. Там были сложены ее драгоценности. К восторгу служанки,
Далее состоялось представление, которое наблюдал дежуривший у дворца Шляпников. Кшесинская, в жалком пальто, в белом пуховом платке, надвинутом на глаза, торопливо вышла из дома. В одной руке у нее были крохотный фокстерьер и небольшой ридикюль. (Там лежала жалкая часть того, что осталось у нее от всех несметных богатств… Прочие вещи, как я сообразил, наверняка брошены во дворце.) Другой рукой она держала маленького сына. Он хныкал, упирался, не хотел идти, требовал взять с собой козочку. Но она его тащила по улице, умоляя:
— Тише… тише… только тише!
Броневой отряд — это, пожалуй, единственная часть в столице, которая тогда подчинялась большевикам. После ухода балерины я вызвал его, и солдаты заняли весь первый этаж. Изысканный винный погреб хозяйки был конечно же сразу опустошен, и на лужку на костре жарилась на закуску бедная козочка Эсмеральды.
Помню, как мы ходили по дворцу. Красная ковровая дорожка на лестнице, лепные украшения, бронза… В зимнем саду — камин карарского мрамора, ослепительно-белая мебель и великолепный белый рояль. Я сразу понял, что в этом зимнем саду удобно устраивать конференции. Так что рояль мы вынесли… В подвальном этаже я обнаружил две гигантские гардеробные. Открыл первую. Боже мой! Никогда не видел столько горностаевых палантинов, шуб, платьев, огромных шляп, украшенных цветами, кокетливых маленьких парижских шляпок. В другой гардеробной висели ее костюмы из постановок и несколько мужских мундиров с орденами и аксельбантами. Как зло объяснила служанка, «все мундиры — романовские». Ее последнего любовника, великого князя Владимира, предыдущего — Сергея Михайловича и даже первого — царя… Все сохранила! В спальне — невиданного размера кровать, тоже, можно сказать, романовская. На нее после царя она впускала только великих князей.
Помню, как торжествующий Шляпников вышел на балкон. Нескончаемая толпа подошла к особняку и теперь текла мимо него. Опьяненный успехом, Шляпников решил перейти в большевистское наступление. Он прокричал с балкона:
— Граждане! Да здравствует Российская социал-демократическая рабочая партия большевиков!
Толпа тотчас остановилась. Обрадовалась, что можно кого-то приветствовать и, главное, кричать. И задрожали стекла от рева: «Ура!»
Подперли задние, запрудили улицу, толпа росла, становилась огромной.
— Конец ненавистному царскому режиму! — продолжал Шляпников.
— Ура!
— Ура, товарищи! Ура! Ура!
Они готовы были кричать «ура» бесконечно, требовалось только прибавлять про свободу и «ненавистный царский режим».
Потом Шляпников обратился к толпе с любимыми ленинскими мыслями:
— Товарищи! Капиталисты и помещики хотят продолжать кровавую бойню. Они велят нам: «Защищайте Россию!» Но не о России они радеют, а о своем богатстве. Вон у Родзянки сколько земли в Екатеринославской губернии… В Новгородской едешь лесом, спросишь: «Чей лес?» — отвечают: «Родзянковский»… Товарищи, давайте подумаем — не променяли ли мы шило на мыло? Нужны ли нам все эти графы, князья и прочие, мать их, родзянки?